Бермудский Треугольник (СИ)

Рассказ Саши Дятлова благотворно подействовал на высокие договаривающиеся стороны и вскоре собравшиеся ударились в воспоминания о забавных случаях из оперативной практики. «Ну, дайте же слово! — пытался вклиниться со своей историей подхваченный общим творческим подъёмом Поскотин. — Меня же за антисоветскую пропаганду чуть не посадили!» Среди участников сходки воцарилась тишина. «Говори!» — разрешил «мелкий», осаживая очередников. Герман, сбитый с мысли неожиданным вниманием, не знал с чего начать. Его отвлекал обволакивающей гул питейного заведения, обрывки раскатистой матерщины, визги и смех распущенных женщин из числа постояльцев, даже чья-то подёрнутая синевой испитая физиономия, выпрашивающая у посетителей мелочь на опохмелку. «Фу, как здесь мерзко! — произнёс он вполголоса, собирая в кучу воспоминания… — Так вот, друзья, — начал Поскотин, обретая уверенность, — вызывают меня в субботу на службу, дескать, начальство требует и просят прихватить с собой мою пишущую машинку. Я, значит, насторожился. О той машинке лишь в семье осведомлены были. Купил я её за пару недель до того на барахолке. „Москва“ называется. Давно мечтал. Почерк у меня из рук вон, — не всякое начальство бралось расшифровывать. Обычно нос воротили. Иди, мол, перепиши, а то без слёз читать не можем. Просил я их выделить мне какой-нибудь завалящийся „Ундервуд“, да, как оказалось, не по чину было, — в молодых числился. Вот и приобрёл на „толкучке“ машинку на свои кровные у патлатого студента. Государство в ту пору не поощряло механизацию писательского труда, поэтому о широкой продаже пишущих машинок и говорить не приходилось. Принёс, значит, я эту „Москву“ домой, нарисовал от руки инвентарный номер, а жене доложился, будто нам, молодым эти устройства по списку выдавали для освоения машинописи. Ну, не говорить же, что из семейных накоплений отщипнул. С тех пор стал я дома вечерами по клавишам стучать. Тёще — рецепты для засолки. Сыну — стишки из детских песен. Жене часто помогал. То курсовые начисто переписывал, то рефераты… Вскоре забегали пальцы как у заправской машинистки. А чуть позже пристрастился секретные документы на дому готовить. Засиживаться в конторе лень было, так я до ночи дома на кухне печатал, и неплохо получалось, доложу. Руководство в пример начало ставить.

В субботу же, как я вначале говорил, вызывают „на ковёр“. Беру чемоданчик с машинкой и — на работу. Прихожу к начальнику отделения, там уже кворум — за столом сидит с десяток всяких руководителей. Рапортую. Они молчат, на стул указывают. Сажусь… И вдруг, как гром среди ясного неба: „Где вы были такого-то такого?“ Я зарделся… Такого-то такого был на капустнике в Консерватории, выпил изрядно и рукам волю дал, не в смысле подрался, а так… с их студентками в жмурки играл. Мне же, как коммунисту-чекисту, несанкционированные интимные контакты строго возбранялись. По той причине я и паузу перед начальством держал. „А это что?“ — показывают мне бумагу. Читаю вслух: „Воззвание ко всем честным гражданам великой страны…“ „Довольно! Мы это уже изучили! — обрывают, — Потрудитесь объяснить, что это такое?!“ „Дайте дочитать… — начал я, — Пока ничего определённого сказать не могу“. Дали. Читал про себя. И с каждой минутой волосы дыбом! Мало того, что продажную клику Брежнева предлагали свергнуть, так что главное, — от имени моей пишущей машинки. Я её по восклицательному знаку без точки и заглавной „Ц“ без хвоста определил. Не стал отпираться. Всё доложил: как у „патлатого“ „Москву“ купил, как по ночам справки секретные дома правил и даже про вертеп в Консерватории. Последнее было лишним. За Консерваторию выговор влепили, а машинку на учёт поставили. Нет, не забрали, конечно, но контрольный отпечаток с неё внесли в картотеку. В те дремучие времена на каждую пишущую машинку в Советском Союзе положено было оттиск шрифтов в наших учётах иметь. Напишет какой-нибудь чудак на машинке из бухгалтерии завода статью для „самиздата“, а его уже через день с „браслетами“ на руках из проходной того завода выводят. Всё тогда под контролем было: и типографии, и множительные аппараты. Недавно лишь послабление дали. В Москве на Пушкинской любую купить можно, хоть „гэдээровскую“ „Эрику“, хоть югославскую „Олимпию“, а уж если литературный зуд изводит, — можно и отечественную электрическую „Ятрань“ приобрести ценой в две среднемесячные зарплаты. И что удивительно, в Штатах в это же время детей обучали десятипальцевому методу. У нас же чуть ли не на каждого владельца пишущей машинки сигнал заводили».