Бермудский Треугольник (СИ)

Группа молодых людей в камуфляже и по гражданке ждала рейса, расположившись на траве за покосившимся шлагбаумом. Поодаль, за границей отчуждения стояла большая группа провожающих. Изредка долетали напутственные слова, смысл которых был столь же банален, сколь необычная миссия была уготована отъезжающим. Военные были нарочито веселы. По сложной траектории из рук в руки летали бутылки со спиртным и, словно обессилев, падали пустыми на обочину. Прибыли автобусы. Под напором родственников и друзей жалобно скрипнула железная ограда. Герман в последний раз поднял в прощальном приветствии руку и, увидев взметнувшуюся в ответ Ольгину, направился к машине.

Салон гражданского «Ан-12» был наполовину пуст. После набора высоты, недолго поблуждав между рядами, пассажиры наконец расселись в квадратно-гнездовом порядке. Поскотин, словно сорняк, уединился в хвосте самолёта. Он отхлебнул из фляжки, недолго побродил по закоулкам памяти и заснул с недожёванным во рту пирожком. Его причудливый сон был наполнен светом ярких воспоминаний, в которых все действующие лица последних лет сплетались в немыслимых для реальной жизни сюжетах, сочась елеем взаимной любви и всепрощения. Когда на крыльях дремотной фантазии он влетел в пахнущий горячей выпечкой литейный цех завода, на который по знакомству его устроил бывший Ольгин муж, лайнер начал снижение. Цепляясь за сладостные миражи, спящий пассажир некоторое время рефлекторно доедал пирожок, пытаясь нормализовать давление в ушах, но тщетно. В самый разгар раздачи первой зарплаты любимым женщинам, облепившим его эфирное тело, скрипнули колёса шасси и самолёт плюхнулся на бетонку Ташкентского аэропорта. Герман проснулся. За иллюминаторами в горячем мареве южного города бежала панорама аэропорта, утопающего в зелени дерев и кумаче транспарантов.

Во время дозаправки пассажиры сонными мухами слонялись по транзитному терминалу, посещая немногочисленные киоски с приторно-сладкими фруктовыми водами, талым мороженым и россыпью восточных сладостей. Герман нашёл небольшую кабинку междугороднего телефона и позвонил в Новосибирск. Трубку поднял сын. «Паша!» В ответ раздалось радостное щебетание. Отец севшим от нахлынувших чувств голосом спрашивал о самых простых вещах, перечень которых можно было бы найти разве что в школьном «Букваре». Когда возникала пауза, его первенец под звуки хлюпающего носа своего отца начал рассказывать о кошке, которая «ощенилась», о соседе, который умеет шевелить ушами, о двоюродной сестре, с которой он отдыхал на даче у дедушки. Герман напряжённо вслушивался в родной голос, всё ещё связывающий его с этим миром. Прервавшийся на середине разговор, привёл его в состояние полной опустошённости.

Вернувшись в самолёт, пассажиры уже заканчивали рассаживаться по насиженным местам, как по трапу загрохотали десятки ног и вскоре салон наполнился потными телами афганских военных. Поскотин и с закрытыми глазами мог бы определить наличие на борту союзников. В воздухе стояло терпкое, ни с чем не сравнимое амбре, знакомое ему по прошлой командировке. Именно в этот момент он вдруг осознал, что дверь в его привычный мир вновь надолго захлопнулась. Рядом с ним в кресло присел статный афганец-таджик в звании капитана и после кратких взаимных приветствий начал на беглом русском языке делиться впечатлениями о своей учёбе в советском центре переподготовки. Перечислив где, когда и почему он удостаивался приводов в милицию, бравый капитан перешёл к описанию волшебных особенностей ташкентских женщин, отчего его голос задрожал и расцвёл горловым клёкотом, перемежаемым тяжёлыми вздохами. Его сосед машинально кивал головой, выбирая момент, когда было бы уместно блеснуть знанием родного для афганца наречия. Таджик с придыханием перечислял ставшие для него божественными имена: Нина, Марина, Камилла, Горилла… «Бас (стоп)! — перебил его Герман, — откуда в Ташкенте взялись обезьяны? — неуверенно сложил он свою первую фразу, как ему показалось, на чистом фарси?». Союзник оторопело уставился на доселе молчавшего слушателя. Придя в себя, он вежливо поинтересовался, где его друг столь успешно овладел монгольским? Поскотин был обескуражен. Стоило ли потеть три года в сверхсекретном институте, чтобы осрамиться при первом же контакте с носителем языка? Придя в себя, он повторил вопрос на русском, после чего выяснил, что Гориллой звали толстую повариху учебной части, которая щедро дарила свою любовь ненасытным «забугорным» курсантам. После того, как выяснилось, что его попутчик овладел разговорным русским за неполный год, Герман окончательно разуверился в своих способностях и методике преподавания языков в его родном Институте.