Бернард Шоу

Много веселья доставляли Шоу физики, хотя их работа, не запятнанная жестокостью, чаще всего более бескорыстная, плод «чистого разума», неизменно его восхищала. Вот знаменитый опыт Майкельсона-Морлея… Инструмент — чудо техники — был приспособлен для демонстрации различия между скоростью света в продольном и поперечном направлениях. Опыт показал, что различия скорости в обоих случаях не было. «Вон Коперника! — резвился Шоу. — Долой Юнга с его гипотезой «светоносного эфира», к черту скорость света и всю лавочку ученых астрономов! Меня-то этим не проймешь, потому что я всегда отрицал за каким бы то ни было механическим экспериментом способность уверить людей в том, во что они верить не хотят, или разуверить их в чем-нибудь, во что они свято верят». Вдохновенная догадка — в ней было начало начал для Шоу. А механический опыт, призванный подтвердить эту догадку, — не больше чем способ вколотить уже открытую истешу в неподатливые, не подверженные вдохновению мозги. Впоследствии Эйнштейн объяснил опыт Майкельсона-Морлея. Но в те далекие годы, заставляя Шоу надрываться от хохота, физики прятали глаза и отказывались признать очевидные результаты собственного эксперимента.

Ответственность за свое иконоборство с опытами Шоу возлагал на Уэллса и его ранний роман «Любовь и мистер Льюишем». А развернутую им кампанию борьбы за гигиену Шоу связывал с именем своего друга, крупнейшего бактериолога сэра Элмрота Райта. Райт был выведен в «Дилемме врача». Однажды, когда Шоу выступал с лекцией в больнице Св. Марии и обрушился на прививку (клин клином вышибают!), утверждая, что все дело в санитарии и гигиене, Райт мимоходом назвал санитарию чисто эстетическим средством. Шоу ухватился за эти слова как за «вдохновенную догадку» и объявил, что после открытия, совершенного Райтом, все прежние победы бактериологии кажутся сущим пустяком. Райт, получивший добротное механистическое образование, запротестовал, но Шоу уже развивал свой тезис: «Разумеется, санитария — это эстетическое средство. Образование — это эстетическое средство. Почему я самый образованный философ в Англии? Да потому, что не желая и не умея выучиться чему-либо из книжки, я умел насвистывать и напевать все шедевры современной музыки и с десяти лет распознавал полотна великих мастеров. А ваши ученые тем временем корпели над переводом всякой нудной ерунды, вроде эпиграмм Марциала. Прелесть эстетического знакомства с Вергилием и Гомером, историческое любопытство перед обликом Цезаря — все это было отнято у них на школьной каторге, где им вменялось в обязанность сочинять бутафорские латинские вирши. Ум Улисса и честолюбие Аякса — вот их потолок. Что же касается Бетховена и Моцарта, то им понаслышке было известно, чти так звали придворных музыкантов, чья утомительная музыка могла лишь способствовать послеобеденному пищеварению светских дам».

Даже те из знакомых Шоу, кто относился к нему лучше других, — Уэллс, Райт, Холдейн — вынуждены были признать, что у Шоу дьявольски ненаучная голова и что обсуждать с ним биологию — все равно что говорить с сумасшедшим. Когда Холдейна прорвало и он откровенно высказался об этом в разговоре с Шоу, тот парировал так: сам он, Шоу, — верный последователь отца своего оппонента, Скотта Холдейна, возглавившего движение за восстановление прав психологии и поднявшего физиологию до уровня подлинной психобиологии. «Я просто-напросто оповещаю вас, друзья мои, об истинной цене ваших собственных открытий, — пожимал Шоу плечами. — Почему же я должен за них отвечать?!»

И он всегда оказывался прав. Шоу вошел в историю как драматург, а не ученый. Но простое сравнение уровня науки в 1877 году, когда Шоу достиг зрелости, и ее современного состояния убедит всякого, что наука воистину плелась за Шоу, чей острый ум и прозорливость позволяли видеть дальше тех, кому под личную ответственность были вверены ключи священного храма знания.

Полемические бои открыли перед ним ту истину, что самыми строптивыми спорщиками были люди, чьи взгляды он разделял и прояснял в своих высказываниях. Самым трудным делом было отнюдь не обучение людей новым идеям: за новое всегда жадно хватаются, — самым трудным было расчистить для новых взглядов место, занятое взглядами старыми. Все наиновейшие верования, как ему теперь стало ясно, сплошь перепутались с самыми древними предрассудками.

Что же заставляло столь многих ненавидеть Шоу? Сказать, что он всю жизнь был белой вороной, это сказать не больше того, что он старался никогда не открывать рта, пока не знает точно, с чем он обращается к публике, в то время как в этой стране каждый старается перекричать другого, не задумываясь о подобных предосторожностях. Но главное, отчего многие ерзали, даже когда Шоу просто выкладывал факты (в фактах видели всегда сатиру или насмешку), — это витавший над ним дух проказливой отчужденности, заставлявший предполагать, что он высоко вознесся над чувствами, которыми захвачено большинство человечества.

Шоу писал Гайндману: