Бернард Шоу

Следующий знаменитый скульптор попался американец. Этот понимал английский язык достаточно, чтобы увидеть во мне юмориста. То был гениальный Джо Дэвидсон. Он имел почти одно лицо с Карлом Марксом. Но у Дэвидсона, было в обрез времени — он должен был уехать из Лондона — и буквально ка скорую руку в самый последний момент стал вносить изменения, да так и не закончил как следует (а указал ему на неточность я сам, призвав в свидетели кронциркуль). И все же я получился довольно симпатичным — эдакий записной весельчак.

Затем явился мастер, о котором я ничего не знал прежде: Зигмунд Штробл, венгр. Он сделал все, что уже было и чего еще ни у кого не было. С внешним обликом он обошелся безупречно, как Роден. Один профиль у меня философский, другой — комический. Жена попросила для себя мраморную копию, и он с таким же совершенством высек ее из очень плотной глыбы (хотя и не из каррары). Всех наших гостей мы непременно тащим посмотреть этот бюст.

И вот, наконец, приходите Вы, Джейкоб Эпштейн, машете ручкой на Родена, Трубецкого, Дэвидсона и Штробла, дерзите: «Это все не скульпторы». Вы собираетесь вытянуть из меня нечто такое, что никому из них еще не давалось. Я и так уже оторвал много времени у своих пьес, позируя скульпторам, ко Вам ке решился отказать. Вы большой художник и вправе рассчитывать, что мировой культуре будет больше проку от Вашего бюста, нежели от моей очередной пьесы. И я терпеливо сижу, а Вы занимаетесь своим делом, которое состоит в следующем: сорвать с меня маску культуры, согнать с моего облика нажитое благородство (Штробл и Роден Вам не указ!) и показать меня в сыром, так сказать, виде, образцы которого Вы предостаточно видели в Бруклине. Ваш первоначальный эскиз добросовестно отражал мою личность и был премилой живой головкой. Потом Вы с великим мастерством, прославившим Ваши бюсты, занялись губами, щеками, ртом. Но помимо всего этого, Вы непременно должны выразить свои основополагающие идеи — и вот тут Вы сорвались. Из Ваших рук я вышел бруклинским землекопом. Кожа загрубела, волосы стали жесткими, я прибавил килограммов тридцать в весе, стал раза в три сильнее физически. Превосходный Ваш эскиз превратился в ужасный пасквиль. Случай в лестерской галерее подтверждает это полностью: один рабочий увидел в моем бюсте родную душу и увенчал его своей кепкой, а какой-то фотокорреспондент поспешил запечатлеть это зрелище. Фотография попалась жене на глаза, и она заявила, что с этим бюстом ей под одной крышей не жить. Жена была оскорблена куда сильнее миссис Конрад, ибо Ваш Конрад только слегка непричесан, но вовсе не смотрит дикарем. Я не касаюсь искусства, я говорю только о жизненной правде. Очень может быть, что под хрупкой моей оболочкой отсиживается бруклинский землекоп, ко ведь без этой оболочки я уже не Бернард Шоу. Без язвительного излома бровей я уже не комедиант высокого класса, а шутник самого низкого пошиба. Это шедевр, Ваш бюст. Но это не мой портрет. Если Вы захотите оставить своей жене свой бюст на память, не делайте его сами, попросите лучше Штробла. Один бог знает, какого бруклинского хулигана Вы можете из себя сделать. Уважение к себе Вас не спасет: разом вылезут наружу и Ваши теоретические атавизмы, и Ваша любовь к тихоокеанским и южноамериканским примитивам.

Поэтому в неудаче стрэндовских статуй (я каждый день проходил мимо них, когда жил на Адельфи-Террас) повинны не сами статуи, а Стрэнд. Также и «Рима» [140]: в Гайд-парке она не на своем месте. Никто, например, не порицает статуи, расположенные у цоколя памятника Альберту: они согласуются с окружающей обстановкой. «Риме» нужно бы стоять в Луксоре.

Ну, и хватит на сегодня. Говоря вкратце, скульпторами движут в их работе два побуждения (среди многих прочих): 1) в этом лице есть хорошая основа, но она использована не полностью, неудовлетворительно — надо исправить природу; 2) скульптора искушает к работе сам материал, то, из чего он будет ваять.

Ваш Consummatum Est [141]

был обещан уже в грубом куске гипса. Так же и Микеланджело увидел своего Давида в гигантской мраморной глыбе.

— Извините, что заболтался: сами виноваты — очень хорошую написали книгу».

Встреча с Роденом подвигла Шоу на редкий для него стихотворческий опыт. У Родена была изрядная коллекция скульптур, составленная в основном из перебитых камней с маленькими, не больше почтовой марки, щербинками — следы усилий безвестного скульптора. Но Роден совершенно не знал искусства печати, культуры книжного дела и собирал зауряднейшие подарочные издания, никакой эстетической ценности не представлявшие. Открыть для него новую область взялся Шоу, которому где-то повезло за пятьдесят фунтов приобрести келмскоттского Чосера. Он подарил книгу Родену, снабдив ее такой надписью: