Бернард Шоу

«30 октября 1915 года.

Дорогой Альфред!

Что это Вы мне пишете?! На службу поступили? И это Вы! Много глупостей наделали британские ура-патриоты на радость немцам, но Вы переплюнули всех. Задумайтесь, как низко упал валютный курс, а ведь из

Америки каждый день к нам притекает вооружение. Да ведь сейчас полезнее многих доброхотных чиновников какой-нибудь один человек, который может перекачать сотню фунтов стерлингов из Америки в Англию, ничего не отдав взамен, кроме вороха исписанной бумаги. Скорее бросайте свою лавочку! Пишите быстренько сценарии, продавайте их в Лос-Анджелес по 500 фунтов за штуку. Выбрасывайте на американский рынок комедию, потом драму — какие-нибудь «Чикагские стены» [153], а потом и мелодраму: «Сиротка из Лувена» [154]

, «Призрак — сестра милосердия», «Тиран на смертном одре» — бог мой, да что хотите! Но пишите же! Пусть не иссякает еженедельный гонорарный приток из Нью-Йорка в Лондон. Да подите Вы к черту! Мало, что ли, Вы терлись в Сити, не понимаете, чем бороться с немцами? Из десяти тысяч человек Вы один умеете это делать, и лезть под пули незачем. Что у Вас в голове? Или ничего нет? Одними картинками тешитесь? Писать пьесы, значит, уже не надо? Уже, стало быть, клерки, ни к чему другому не способные, в развлечении не нуждаются? И молодым новобранцам ничего получше ковбойских фильмов и шлюх не требуется? Вы преступник, Альфред, предатель. Вы загнали святой огонь в кухонный камелек, развеиваете зерно по ветру. Держите выше свою плешивую голову и делайте, что Вам назначено от бога. Auf! Ans Werk! [155]И Вы еще осмеливаетесь читать мне нотации. Не время! — говорите Вы мне. А мне обещали триста фунтов, чтобы я помолчал еще месяца полтора. Но через месяц могло быть слишком поздно, и я не стал ждать. Мы и так уже отдали немцам на растерзание Швецию. Мы шли прямехонько к войне с Америкой и, конечно, доигрались бы, окажись на месте Вильсона Теодор Рузвельт.

Мы лихо разбойничали в открытом море, словно дело происходило в XIX веке. Мы возбудили к себе отвращение и ярость всего мира, похваливая себя, восхищаясь собою. Свои поражения мы называли блестящими победами, ликовали, сидя в смертельной ловушке — в Брюсселе, в Антверпене, в Варшаве, — куда заманивали обреченного германца наши великие стратеги, Цезари наши, Наполеоны. Асквита мы ставили выше Кавура [156], Грея возносили над Марком Аврелием. Немцев ругали последними словами, словно крючников или проституток: трусы, идиоты… Наши люди погибали тысячами — не хватало вооружения: мы завалили фирмы военными заказами, а те рассовали их по крохотным мастерским.

Мы заврались окончательно. Ветер с Востока кружил наши головы. Теперь все переменилось, теперь даже «Таймс», «Морнинг Пост» и прочие злобно выкрикивают все то же самое, что говорил и я, но говорил осторожно и ровным голосом. Вы же имеете toupet

[157]упрекать меня: не время! И Вы правы: я очень поздно спохватился, долго проканителил. Но винить меня за это тоже нельзя. Надо было остыть, прежде чем усесться за работу. Потом месяцами, по капле, добывать доказательства. Переделывать все наново, знакомить с материалами людей: не перегнул ли я палку? Не бью ли ниже пояса? Убеждают ли мои доказательства? Куча хлопот!

От имени Бельгии я взывал к Президенту Вильсону о помощи. Страшно вспомнить, сколько труда потребовала от меня эта работа. Хорошо уже то, что я разбил заговор трусливого молчания. Вместо смехотворного и лицемерного вранья я предъявил Германии серьезный счет. И немцы это поняли, они оказались умнее нас. В первом порыве негодования они честили меня Vaterlandslose Geselle [158]и черт знает кем еще, а потом принялись цитировать меня и положили начало моей славе прогерманца. И нет бы разоблачить этот трюк — наша пресса поддержала немцев, ибо думала только об одном: выставив напоказ идиотскую, кинематографическую галиматью ее заявлений, я больно задел тщеславие нашей прессы. Такого же отношения ко мне пресса держится поныне, хотя и трубит уже о вещах, которые впервые высказал именно я.

Вот как получилось, что многие мои ученики — а у меня их несколько тысяч — решили, что Германия права, и они устраняются от помощи, не идут в армию: им каждый день твердят, что так сказал пророк Шоу. Не далее как вчера я сочинил длинное письмо в восточном духе, которое Мэйзон должен показать марокканским шейхам: немцы подстрекали их к мятежу, с невероятной бестактностью утверждая, что я-де не принимаю всерьез договор 1839 года, — как будто я или Бельгия хоть чуточку интересуем мавров! Сами бельгийцы показали верх благоразумия. Я обещал свое участке в сборнике «Подарок короля Альберта», но в самый последний момент «Дейли Телеграф» постаралась удалить мое имя из книги. И вот тогда является ко мне бельгийское правительство и просит написать для них пространное воззвание к миру. Вежливо объясняют: к вашему голосу прислушиваются. А на самом деле они вот что имели в виду: я смогу четко оговорить наши обязанности перед ними, не буду азартно науськивать на немцев. Вы же все это время валяли дурака в правительственном учреждении, разговорами отрывали людей от дела, поедали отечественный хлеб — вместо того, чтобы приводить в отчизну корабли с провиантом, — и еще призывали народ расстрелять меня.

Ладно, я Вас прощу — при одном, правда, условии: займитесь тотчас своим делом, пойдите в этот дурацкий клуб и велите сделать то же его идиотским членам. Впрочем, они-то уж положительно ничего не делают, только нападают на меня и остаются в дураках. И все же душу-другую, быть может, Вы спасете. Спешу и покидаю Вас, но остаюсь всегда Вашим

Джи-Би-Эс».