Бернард Шоу

Я не рассчитывал, что на этот предмет Шоу полностью согласится со мной. Мое заявление, как водится, было принято в штыки: «Драматизация религиозного персонажа была мне не в тягость: ведь я водил дружбу со всеми знаменитыми христианскими социалистами — от крайне правого Стопфорда Брука до лезых Стюарта Хедлэма и Сарсона. Модные драмоделы, конечно, и не ведали, что есть такие звери; а и знали бы — не поняли. Мне был с руки любой темперамент: религиозный, поэтический, художественный, ученый. Любой из них я мог показать на сцене с таким же успехом, как тещу или зеленщика. Словом, я обретался в мире, неведомом для актеров, драматургов и тогдашней ограниченной публики: публику мне предстояло создать, создавая пьесы».

Шекспиру — тому был открыт любой душевный строй, кроме религиозного. Вот тут и лежит основное различие этих двух драматургов. Автор «Кандиды» верно понял, что наконец-то он схватил самую суть своего гения. «Я не позволял другим читать ее — всегда сам. И ревели же они — за три улицы слышно», — сообщал он Эллен Терри. «Скажу по секрету, — доверялся Шоу, — Кандида — это Пречистая Дева. Богородица». Он хотел, чтобы ее сыграла Эллен — у нее было одно сердце с героиней, но Эллен все не могла развязаться с Ирвингом, и Шоу пообещал роль Дженет Эчерч.

После долгих уговоров он-таки решился на время расстаться с пьесой и послал ее Эллен. Та отвечала, что все глаза выплакала над этой божественной пьесой, и умоляла написать для нее пьесу «с богородицей». «Я уже написал ее, это «Кандида», — отвечал Шоу. — А повторить шедевр не сумею».

Друзья не все полюбили «Кандиду». Миссис Уэбб, например, считала героиню «сентиментальной проституткой»; однако большинство сходилось на том, что это лучшая его пьеса. Постоянные разговоры на эту тему стали его раздражать, «кандидомания» надоела — пьесу переоценили, решил он, и «особенно это ясно рядом с моей новой работой». (Речь идет уже об «Ученике дьявола», который на поверку оказался едва ли не обыкновенной мелодрамой. Вот ведь как бывает с писателями: свою последнюю работу они обязательно считают лучшей.)

Весной 1897 года «Кандида» была впервые показана Независимым театром во время гастролей по провинции; на будущий год театр опять повез ее в гастрольную поездку. В Лондоне пьеса была поставлена силами Сценического общества в театре «Стрэнд», в воскресный день 1 июля 1900 года. Дженет Эчерч была бессменной исполнительницей главной роли. В двух лондонских спектаклях открыл свой шовианский репертуар

Грэнвилл-Баркер. «Я не представлял себе, где отыскать актера, который понял бы моего Марчбэнка, — рассказывал мне Шоу. — Забегаю как-то на утреннее представление «Праздника примирения» Гауптмана — и сразу вижу: вон тот парень мне подойдет. Спешу поделиться своим радостным открытием с Дженет Эчерч и ее супругом. Они пишут, что уже несколько раз мне подсказывали взять Баркера на роль поэта».

Лондонцы приняли «Кандиду» восторженно. Шоу сказал речь. Он поздравил публику: она на девятнадцать лет опережает свое время, ибо шесть лет назад Чарльз Уиндхем заверял его, что «Кандида» написана на двадцать пять лет раньше срока.

Осенью 1895 года Шоу написал «Избранника судьбы». Наполеон был списан с Ричарда Мэнсфилда — тогда это был ведущий актер в Нью-Йорке. Шоу видел его в «Ричарде III» и целый час с ним беседовал. Эллен Терри, как мы уже знаем, стала в этой пьесе Незнакомкой. Мэнсфилд не без удовольствия воображал себя Наполеоном, каким рисуют императора легенды, и в Наполеоне, сочиненном Шоу, себя не узнал. Он вернул пьесу автору с лаконичной отпиской. Шоу ответил: «Ваш презрительный отказ от «Избранника судьбы» меня глубоко огорчил, к не потому, что я отношу эту вещь к своим шедеврам, но потому, что Наполеон в пьесе — это сам Ричард Мэнсфилд. Благодаря Вам я понял этот характер, а занявшись потом уже самим Наполеоном, убедился, что понял его правильно». Мэнсфилд, однако, не думал, что Шоу «понял его правильно», и переговоры окончились ничем. Эллен Терри не уломала Ирвинга поставить пьесу, и свет рампы перед ней зажег Меррей Карсон — в театре «Гранд» в Кройдоне 1 июля 1897 года. Шоу был на премьере — «мучительное событие для автора, но для критика чрезвычайно интересное». Постановка была ужасающей, сам автор «улыбнулся только два раза. В первый раз — когда в виноградник забрел шальной котенок — пушистый, с разбойной внешностью — и трактирщик погнал его прочь. В другой раз котенок взял реванш, неожиданно объявился перед Наполеоном, расправляющимся с одной из своих «маренговых» [94]ситуации, и во все глаза уставился на него: с кошачьей точки зрения человек вел себя очень странно».

Неудача постигла и следующую работу: «Поживем — увидим!». Шоу начал пьесу в 1895 году и в апреле следующего года, очевидно, еще работал над ней, ибо писал Эллен Терри из Олдбери в Тринге: «В моей новой пьесе жизнь и искусство сходятся, как нож с точилом, — только искры летят». А вскоре он, вероятно, ее закончил — в июне Джордж Александер ему напишет: «Пьесу я прочел и — хоть убейте — ничего в ней не понял».