Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки

Метафора рынка, как и метафора игры (по сути, это одна и та же метафора), – это пространство для гипнотического обмена, взаимоперетекания и трансформации сотен гибридов и сборок, какие способна создать, породить, переплавить всеядная авторская фантазия: «Минареты, пальмы, горы, джунгли. ‹…› Хипстеры с гладкими, словно медными, лицами бездельничают в дверях, вертят иссохшими головами, увешанными золотыми цепями. ‹…› Позади них за открытыми дверями, столами и кабинками, стойками, комнатами, кухнями и душевыми – совокупляющиеся пары на рядах латунных кроватей, на перекрестьях тысяч гамаков, джанки, перетягивающие жгутом руки, курильщики опиума, гашиша; люди едят, говорят, купаются и вновь погружаются во мглу дыма и пара. ‹…› Кухонные запахи всех стран висят над Городом; дымок опиума, воскурения гашиша, смолистый красный дым кухонного запаха джунглей, и соли, и гниющей реки, и высохших экскрементов, пота и гениталий. Горские свирели, джаз и бибоп, однострунные монгольские инструменты, цыганские ксилофоны и арабские волынки. ‹…› Приверженцы немыслимых устарелых ремесел, болтающие по-этрусски; наркоманы еще не синтезированных наркотиков; пушеры убойного „хармолина“ – джанка, низведенного до чистого привыкания и сулящего сомнительную безмятежность овоща; жидкости, чтобы стимулировать латаха; разбавленные антибиотики; Титонова сыворотка долголетия; спекулянты с черного рынка Третьей мировой войны; уличные торговцы, толкающие лекарства от лучевой болезни; исследователи нарушений, разоблаченных вежливыми параноидальными шахматистами; вручатели бессвязных ордеров, изложенных гебефренической стенографией и предписывающих невыразимые мутации духа; бюрократы призрачных департаментов; чиновники неконституционных полицейских государств; карлица-лесбиянка, усовершенствовавшая операцию Бигагат, эрекцию легких, удушающую спящего врага; продавцы оргонных резервуаров и релаксируюших машин, торговцы поддержанными изысканными грезами и воспоминаниями, проверенными на повышенно-чувствительных клетках джанковой болезни и обмененными по бартеру на сырые ресурсы воли; доктора, поднаторевшие в лечении скрытых болезней, дремлющих в черной пыли разрушенных городов, которые накапливают вирулентность в белой крови безглазых червей, медленно, на ощупь выбираются на поверхность и ползут к человеческому хозяину паразитирующего организма; недуги океанского дна и стратосферы, болезни лабораторий и атомной войны, ампутаторы телепатической чувствительности, остеопаты духа.

Место, где неизведанное прошлое и нарождающееся будущее встречаются в вибрирующем беззвучном гудении. Личиночные существа, поджидающие живого человека»{108}

.

Enter Naked Lunch, на сцене появляется «Голый завтрак».

Какой бы то ни было реализм растворяется в этой бредовой поэзии, обретенной Берроузом на душных возвышенностях Южной Америки вместо

прихода от яхе, который, как джанк или Аллертон, отступает на задний план. В трилогии «Джанки»/«Гомосек»/«Письма Яхе» рождается и утверждается паттерн: наркотики обмениваются на письмо. Литература крадет экзистенцию. Писатель рождается там, где человек умирает, – перед лицом своего внутреннего кошмара он вынужден принести себя в жертву, чтобы родиться вновь. На самом дне самости он обретает сокровище – чистый прообраз его языка, видение Города, нового Эльдорадо на тысячу врат, изломанного пространства всех будущих произведений, предвестие призрачной Интерзоны.

Во фрагменте, озаглавленном «Заговор», одном из бесчисленных набросков к «Голому завтраку», Берроуз признается, чем именно стал для него тот желанный приход от яхе: «Оказалось, что способность понимать язык символов и творить, присущая некоторым людям с рождения – хотя в детстве ею в какой-то мере обладают все, – может быть усилена в сотни раз. Творить много, много лучше Шекспира, Бетховена, Микеланджело – это реально»{109}

.

Поистине, Ли искал творчество.

Во второй части «Писем», написанной семью годами спустя, в ответ на жалобы Гинзберга, сходящего с ума от ужасающего яхе-прихода в тех же южноамериканских джунглях, Берроуз выдает себя полностью, рекомендуя расправиться с ужасом литературным путем

: «Нечего бояться. ‹…› Я знаю путь. ‹…› Возьми копию этого письма, положи в конверт. Разрежь по строчкам. Перетасуй их, как карты, – первая против третьей, вторая против четвертой. А сейчас громко прочитай, и ты услышишь Мой Голос. ‹…› Не теоретизируй. Пробуй. Сделай то же самое со своими стихами. С любыми стихами и любой прозой. Пробуй»{110}.

Enter Soft Machine, на сцене появляется «Мягкая машина».

То, что Берроуз здесь советует Гинзбергу в качестве чудодейственной панацеи, – это не Яхе, не джанк и тем более не безответная гомоэротика, это метод, литературная техника, позже прославившаяся под именем нарезок.