В Танжере Берроуз работал над отдельными, лишь относительно связанными фрагментами, и, когда дело дошло до публикации, он положился на волю случая, отпустив целое на свободу, позволив конечному результату родиться из игры совпадений. Впрочем, сам автор «ГЗ» вкладывал в термин «совпадения» смысл, отличный от расхожего. Так, в эссе «О совпадениях» он пишет: «С моей точки зрения, никаких „совпадений“ не существует»{241}
. Берроуз полагал, что совпадения не случайны, но необходимы: они свидетельствуют обПоэтому в полном соответствии с этой авторской саморепрезентацией «случайность» конечной конструкции текста как раз не случайна; истина проявляется в том, что текст, собирающийся «по воле случая», в итоге собрался в связное целое с началом, концом и даже некоторой драматургией.
При подготовке к печати «ГЗ» зажил собственной жизнью, проявив имманентную волю к целостной композиции. Но автор все же счел нужным добавить и собственную волю: к готовому тексту Берроуз написал
Причиной создания метатекста была банальная осторожность – желание избежать проблем с законом, которыми грозило крайне непристойное содержание книги: «Чтобы обеспечить себе какие-то тылы, Билл принял решение написать вступление к „Голому ланчу“. Он писал Аллену: „Хочу написать небольшой рассказ, имеющий отношение к „Голому ланчу“. Думаю, это сейчас необходимо для моей собственной безопасности. В „Голом ланче“ я рассказал, что же такое джанк, как он воздействует на организм, то, как можно обуздать наркозависимость. Но я имел в виду совершенно не это. НЕ употребляйте наркотики, ребята, бегите от них прочь…“»{243}
Но случай и здесь взял свое: сегодня авторский метатекст читается как органичная составляющая основного текста; текст удачно проясняется метатекстом, а его фактическая мотивировка – желание запутать цензуру – ныне имеет лишь биографический интерес.В итоге всех этих метаморфоз «магическим» образом самые случайные в истории «ГЗ» моменты – порядок следования глав, начало и конец, возникновение авторского метатекста – как раз и обеспечили его внутреннюю связность. Будучи антироманом, книга читается как «роман», пусть не избавленный – в силу своей зубодробительной экспериментальности – от аккуратных кавычек, на которых я вынужден настоять (причина – не прихоть, а слова самого Берроуза: «Дался мне „роман“. Не могу и не стану писать никакого романа. Роман как форма себя изжил. Нельзя использовать этот закосневший, капризный жанр. Главы – будто мозаика, сложенная из кусочков, похожих на вещи, позабытые в шкафу гостиничного номера. Их соседство, их сочетание – загадочно, словно глюк. Этакий натюрморт»[21]
,{244}).Хотя главы «романа» подчеркнуто фрагментарны, между ними все-таки проведены четкие связи, позволяющие читать книгу как целостную историю, в которой ее усложненная фрагментарность – не помеха сюжету, а его высшее формальное утверждение. Историю исповедальную, в которой специфика исповеди (о