Бес идет за мной

– Нынче судьба твоя переменится, Конин, – продолжал Ульдин. – Некогда мой брат Бутухар взбунтовался против кагана Горана Уст Дуума. И за этот проступок владыка степи приказал выбить всех мужчин в моем роду. Взрослых и мальцов, не только тех, кто не мог пройти под чекой повозки, но даже малых детей. А мне сказал: тебя, Сурбатаар, я делаю последним свидетелем моей мести. Живи и помни, а всякому скажи, чтоб тот использовал разум, прежде чем поднимет свою нечестивую руку на Господина Степи. Живи и смотри, вспоминай до конца своих дней. Теперь нет уже в ауле Ульдина мальчиков и мужчин, кроме сыновей невольников и нанятых мной стражников. Нет их смеха, они не соревнуются в конском беге, как молодые соколы в степи. Пойдет род в дочерей и исчезнет. Мои сыновья, – он посмотрел на левую часть юрты, пустые, старательно застеленные сиденья, – слишком коротким оказалось для них Древо Жизни. А я – что ж… я живу и… помню.

Когда он это произнес, из его глаз полились слезы, будто сверкающие частички мрачной души кочевника.

– Оттого нынче ты станешь моим товарищем. Отныне станут тебя знать как Ноокора Конина. Носи за мной щит и лук, следи за порядком в ауле, вставай за спиной в бою. А теперь – очистись. К огню!

В полутьме блеснули чуть искривленные ножи: один, второй, третий.

Опустились, пробивая, разрезая на две половины потрепанный плащ Конина, сильные руки срывали тот со спины парня; снимали косматую дырявую шапку, резали пояс из скрученной шерсти; дергали вонючие, прогнившие шаровары. Все это бросали в огонь, и притом глава рода бормотал формулу, древнюю как Бескрайняя Степь.

Тридцатиголовый огонь-матерь!Сорокаголовая девица-матерь!

Варящая все сырое,Разогревающая все замерзшее,Приди к Конину, окружи, будь отцом.Приди к Конину, прикрой, будь матерью.Ты, которая омыла грязь в озерной воде,Ты, которая отрезала пуповину белой щепой.Которая сошла по жертвенному столпу!

Не дай испугать Конина.Злому глазу его не показывай!

– Принесите одежды моего сына! – загремел Ульдин. – Пусть носит их с честью!

И Конина переодели в рубаху, белую как свежий снег. В коричневую деэлю, застегиваемую сбоку и перехваченную поясом, завязываемым справа. Надели новые широкие штаны и войлочные сапоги с круглыми загнутыми носами. И наконец склонили голову, натерли волосы маслом, принялись скрести по черепу и темени острым ножом, брея. Спутанные толстые локоны тут же бросали в огонь.

Если придет злой дух!Натяни тогда золотой лук!От злого порыва охраняй!

Ничего дурного не допускай!

Ему побрили голову в форме квадрата, оставив волосы только на висках, сплетя их в косички, что опускались на щеки и шею. И тогда Ульдин положил ему руку на грудь.

– Вставай на колени, Конин! Вставай смело!

Сунул руку в котел и вынул кусок вареной баранины. Медленно вложил тот в рот юноше.

– Ешь мою еду! – крикнул. – Пей мой кумыс. Ступай по моей земле. Будь послушным!

Конин не мог ответить, только кивал.

– Носи за мной лук, вставай на бой. Слушай, что я скажу. И не оставляй меня, Ноокор Конин! Ноокор! Ноокор!

– Он Ноокор! – кричали воины.

И тогда Ульдин опоясал его кованым поясом со свешивающимися пластинами, дал короткий лук и сагайдак, полный стрел. Легкую саблю с клинком, подобным смычку, и изогнутой рукоятью, оправленной в черную кожу. На голову ему надел остроконечный колпак из шерсти.

Тогда его взяли за руки и поставили ровно. Он стоял между ними, точно свобода добавила ему роста: стройный как береза меж карликовых кустов. Ульдин указал ему на дверь:

– Ступай, Конин! Выглядишь совсем как Негли, мой сын. Будь у тебя еще кожа посмуглее… Хорошо, я тогда тебя выбрал. Но пойдем взглянем на твой аул. Нынче тебе станут кланяться, как ты кланялся вчера. Аул не богат, я знаю. Но попомни мои слова: хоть дырявая юрта, но моя. Хотя нечесаная баба, но моя жена!

Они пошли к выходу.

* * *

По сожженной до темной желчи степи, меж белыми юртами, темными шалашами, многочисленными стадами скотины и коней. Под горячим степным ветром, что рвал пологи юрт, Сурбатаар Ульдин показал Конина всему аулу. Шли они вместе: первым – отец в длинном хулане, украшенном серебряной и золотой тесьмой, обшитым мехом; он казался толстым, а за ним – Конин в деэле, стройный и высокий, возвышающийся над согбенными фигурами людей племени и невольниками. Выделяясь на фоне беловатых одежд и длинных, высоких, будто пеньки, шапок обеих жен и одной дочки Ульдина. Все смотрели на них молча, щурили неподвижные глаза, привыкшие к вспышкам гнева, резкому солнцу и степному ветру, не удивлялись ничему.

Отец аула показывал на Конина.