Беседы и размышления

Дело тем временем в следующем. Сомнение и неверие, которые делают тщетными все усилия веры, помимо прочего привели к тому, что люди стали стесняться подчиняться авторитету, слушаться его. Эта строптивость вкрадывается даже в ход мысли лучших, возможно, незаметно для них, и тут начинается вся эта взвинченная болтовня, которая по сути своей является предательством, – болтовня о глубоком-глубоком и удивительно-прекрасном, едва различимом для человека и т. д. Если поэтому понадобилось бы одним словом охарактеризовать христианскую религиозную проповедь, как она слышится сегодня, то этим словом могло бы быть слово аффектация. Правда, когда говорят об аффектации священника, под этим порой подразумевают, что он наряжается и пудрится, или что он говорит слащаво-томным голосом, или на норвежский манер рычит и хмурит бровь, или замирает в эффектных позах, оживленно подскакивает и т. п. Однако это отнюдь не самое важное, даже если и было бы желательно, чтобы всего этого никогда не было. Опаснее, когда в священнической проповеди аффектация проникает в самый ход мысли, так что видимость правоверия достигается с помощью акцентов, которые ставятся в совершенно неверных местах, а призыв верить во Христа, проповедь веры в Него по сути опирается на такие вещи, которые вовсе не могут быть предметом веры. Если сын скажет: «Я слушаюсь своего отца не потому, что он мой отец, но потому, что он гений, или потому, что его повеления всегда глубокомысленны и отличаются остротой ума», – то в основе такого сыновнего послушания лежит аффектация. Сын акцентирует совершенно не то, что следовало бы: в

повелении он подчеркивает глубокомыслие и остроту ума, тогда как для повеления эти характеристики не имеют ровным счетом никакого значения. Сын желает слушаться в силу того, что отец глубокомыслен и имеет острый ум; но именно в силу этого он как раз таки оказывается неспособен слушаться

отца, ведь его критический подход, при котором каждое повеление проверяется на предмет глубокомыслия и остроты ума, подрывает послушание как таковое. И точно также аффектацией являются все эти многие речи о глубокомыслии и глубокомыслии учения, помогающем якобы принять христианство и поверить Христу. Здесь под видом правоверия скрывается обман, состоящий в насквозь ложной расстановке акцентов. Вся современная спекуляция заражена аффектацией, ведь она упраздняет, с одной стороны, послушание, а с другой стороны,

авторитет и при этом еще желает быть правоверной. Священник, который полностью корректен в своей проповеди, приводя слово Христа, может сказать: «Это слово Того, Кому, как Он Сам говорит, дана вся власть на небе и на земле. Теперь, мой слушатель, ты можешь рассудить сам в себе, желаешь ли ты покориться этому авторитету, принять это слово и поверить ему – или же ты не желаешь этого делать. Но если ты не желаешь, тогда, ради Бога, не приходи сюда и не принимай это слово в силу того, что оно остроумно, или глубокомысленно, или удивительно-прекрасно, – ведь это кощунство, это стремление сделать Бога предметом критики». Как только устанавливается доминанта авторитета, – авторитета как парадоксального особого качества, – так сразу же все соотношение качественно меняется, так что тот род посвящения, который в других случаях допустим и желателен, становится дерзостью и проступком.

Но как же тогда апостол может доказать, что он наделен авторитетом? Если бы он на самом деле мог это доказать, тогда он был бы как раз никакой не апостол. У него нет иного доказательства, кроме того, что он сам утверждает, что это так. И именно так и должно быть; ведь в противном случае верующий вступал бы с ним в прямое, а не в парадоксальное отношение. Авторитет в сфере трансисторических отношений между человеком и человеком qua

человеком узнается по власти, с которой он сопряжен. У апостола же нет иного доказательства своего авторитета, кроме его собственного утверждения и, пожалуй, еще того, что он с радостью готов сколь угодно страдать за то, что он утверждает это. Его слово об этом будет кратким: «Я призван Богом; делайте со мной, что хотите, бейте меня, преследуйте меня, но мое последнее слово останется тем же: я призван Богом, и я делаю вас вечно ответственными за все то, что вы делаете против меня». Если бы, вообразим себе, апостол имел бы власть в ее мирском понимании, имел бы большое влияние и могущественные связи, позволяющие господствовать над мнениями людей, – и если бы он употребил бы эту власть, он eo ipso упустил бы свое дело. Употребив власть, он сделал бы свое стремление по сути своей тождественным стремлениям прочих людей, но ведь апостол является апостолом только в силу своего парадоксального качественного отличия от других, в силу того, что он наделен божественным авторитетом, который сохраняется у него абсолютно непреложно, даже если люди, как говорит Павел, ценят его не больше, чем грязь у себя под ногами.