Беседы и размышления

Но даже если заботящийся о пропитании не сравнивает свое имущество с имуществом других, говоря о заботе о пропитании

там, где уместнее было бы говорить просто о мирской

заботе (ведь забота о том, чтобы иметь столько же, сколько имеет тот-то и тот-то, – это не забота о пропитании), – если это и не имеет места, все равно в основе заботы о пропитании лежит сравнение, поскольку это забота об удовлетворении не действительной, но лишь представляемой потребности. Почему птица не имеет заботы о пропитании? Потому что она не сравнивает один день с другим; потому что она, по слову Евангелия, предоставляет каждому дню иметь свою заботу. Ведь даже если заботящийся о пропитании не сравнивает свое положение с положением других людей и в этом смысле «хранит себя неоскверненным от мира»[40]

(ах, сравнение – это, пожалуй, один из пагубнейших видов осквернения), – если он все же беспокойно сравнивает один день с другим, если он в день, когда у него есть обильное пропитание, говорит: а завтра! а в день, когда его пропитание скудно, говорит: завтра будет еще хуже, то он все же сравнивает. Однако как бы такой заботящийся о пропитании, читая это, не потерял терпения и не накинулся на автора беседы. Уж лучше я, подобно языческому мудрецу[41]

, который из почтительности перед предметом беседы закрывал свое лицо, – лучше я из почтительности перед заботящимся о пропитании закрою свое лицо, так что я никого не буду видеть, но буду просто говорить о птице небесной. Ведь именно в силу этого рода сравнения лесной голубь, печальным образом беспокоясь о себе, изо дня в день был подвержен заботе о пропитании; хотя он и признавал, что получает довольно пропитания, но его огорчало отсутствие гарантий; ему казалось, что он так зависим – от Бога. Его огорчало, что он никогда с уверенностью не мог сказать о завтрашнем дне – но все же не будем забывать, что он мог бы в Божественном смысле с уверенностью сказать: Отец Небесный даст мне завтра достаточно пищи; не будем забывать, что он мог бы с самой большой уверенностью говорить о завтрашнем дне, если бы ограничился тем, чтобы от сердца благодарить за день сегодняшний! Разве это не так? Если бы влюбленная девушка, когда к ней пришел бы любимый, сказала: «Приходи и завтра», – в ее любви было бы какое-то беспокойство. Но если бы она безо всякого упоминания о завтрашнем дне бросилась ему на шею и сказала: «Спасибо, что ты сегодня пришел», – то она была бы совершенно спокойна насчет завтрашнего дня. Или если бы были две девушки, и одна сказала бы своему любимому: «Приходи и завтра», – а другая сказала бы: «Спасибо, что ты сегодня пришел», – какая из этих двух девушек была бы больше уверена в том, что ее любимый придет и завтра?

В мире часто случается видеть бесполезную и, возможно, безрезультатную тяжбу, когда бедный говорит богатому: да, тебе хорошо говорить, ты избавлен от заботы о пропитании. Дай Бог, чтобы бедный поистине понял Евангелие – понял, что дела бедного не столь уж плохи, что Бог благоволит ему так же, как и богатому, если не больше. Евангелие не позволяет обману чувств, порожденному видимыми различиями, ввести себя в заблуждение; не позволяет привлечь себя выступить на стороне одного человека против другого – на стороне богатого против бедного или бедного против богатого. Если не имеющий заботы о пропитании поистине приятен в очах Божиих, значит ли это, что Бог благоволит только богатому? Вовсе нет. Если бедный действительно будет довольствоваться тем, чтобы быть человеком, и научится у птиц небесных жить без заботы о пропитании, то он поднимется над видимыми различиями и порой, возможно, будет иметь повод сказать: «Несчастный богатый, как он заботится о пропитании!» Ведь кто по праву и поистине может сказать: я лишен заботы о пропитании? Если это скажет богатый, указывая на свое богатство – будет ли хоть капля смысла в его словах! Не будет ли он вопиющим образом противоречить сам себе – он, кто неизменно держится заботы о пропитании, когда удерживает ее на расстоянии своими сокровищами, о которых он печется и которые умножает из заботы о пропитании! Вот если бы богатый раздал все свое имущество, бросил бы деньги и заботу о пропитании прочь от себя и тогда сказал бы: «Я лишен заботы о пропитании», – тогда в его словах впервые появился бы смысл. Но тогда он как раз стал бы подобен бедному, у которого нет ничего такого, что он мог бы бросить, и который бросает заботу о пропитании на Бога[42] и говорит: «Я совершенно лишен заботы о пропитании». Разве богатство не должно быть отринуто для того, чтобы в этих словах мог быть смысл? Если бы кто-то, собрав множество дорогих и прекрасных лекарств и ежедневно пользуясь какими-то из них, пожелал бы, указывая на эти лекарства, сказать: «Я не болен», – разве в этом не было бы вопиющего противоречия!