Беседы с русским народом

В саду южной Калифорнии я как-то увидел большую оранжевую бабочку с черным, непогрешительным в своей точности, двойным рисунком на крыльях: это была удивительная красота среди зелени, света и цветов, — песнь Богу в цветах и красках. В тишине кроткого, чистого, покорного Богу творения возносилась эта песнь и светилась эта премирная красота… Она показывает себя уже в этом мире, и хочет воскрылить унылую, тяжелую душу человека к небу. Бабочка, — такое же откровение Божиего перста, как и северное сияние, полевая лилия, птица. Указывая на них. Спаситель говорил: "Посмотрите на птиц небесных… Посмотрите на лилии полевые", — значит, все создано, чтобы мы на это смотрели и научались бы видеть в материальном мире Божию мудрость, милость и силу. Никакая дисгармония падшего человечества, никакие наши преступления не могут затмить красоты Божиего мира. Из глубины своего нравственного неустройства люди призваны вникать в красоту творения и переводить ее в область духа; и так должна открываться человеку новая, более совершенная гармония бытия, в дарах Духа: в смирении, в вере, надежде, правде, чистоте, преданности и любви к Богу и человеку, — от всего сердца, воли и разума… Смягчается сердце среди гармонии творения.

В своих "Размышлениях о Божественной литургии" Гоголь справедливо говорит, что "Бог предоставил, как лучшее из наслаждений, наслаждение молиться, ибо ничего не совершает Бог и ничему не благодетельствует, не делая участником в самом совершении и в самом благодеянии Своем Свое творение"… Это верно.

И к молитве человека ведет красота видимой природы. Всякая гармония, открывающаяся в природе и замечаемая в отношениях между людьми, ведет к познанию высшего мира и к молитве. Она открывается человеку и в храме природы, и в храме, построенном человеческими руками для прославления Бога в красоте. Гоголь говорит: "Действие Божественной литургии над душою велико: зримо и воочию совершается, в виду всего света, и скрыто. И если только молившийся благоговейно и прилежно следит за всяким действием, душа приобретает высокое настроение, заповеди Христовы становятся для него исполнимы… По выходе из храма, где он присутствовал при Божественной трапезе любви, он глядит на всех, как на братьев. Примется ли он за обыкновенное течение своих дел в службе ли, в семье, где бы ни было, сохраняет невольно в душе своей высокое начертание любовного обхождения с людьми, дружелюбнее, тише во всех поступках. И если общество еще не совершенно распалось, если люди не дышат полною, непримиримой ненавистью между собой, то сокровенная причина тому есть Божественная литургия, напоминающая человеку о святой небесной любви к брату…Всех равно уча, всем говорит одно, всех научает любви, которая есть связь общества"… Гоголь верит и знает, что жизнь человека после смерти не прекращается, она становится гораздо более интенсивной и яркой, — для тех, кто жил и хочет жить Божией милостью и правдой. Молитву Гоголь понимает как любовь… Это верное понимание истинного общения с Богом…

На всех концах земли совершаемая литургия, говорит о Божественном, гармоническом бытии, которое является целью земной жизни. И то, что несет цветок или бабочка в саду, то в разуме и духе совершает человек, открытый истине Божественного бытия.

Открывшееся сердце (о Рылееве)

В своих Воспоминаниях о декабрьском восстании Евгений Петрович Оболенский открывает нам последнюю страницу жизни Рылеева. Историческое свидетельство его ценно потому, что Оболенский был, по-видимому, единственным человеком, связанным с Кондратием Феодоровичем Рылеевым одинаковостью душевных переживаний и единомыслием глубокой дружбы.

Оболенский был на четыре года моложе Рылеева и служил в гвардии. За участие в событиях 1825 года он был приговорен к смертной казни, которая заменена была ему каторгой на нерчинских рудниках. После тридцатилетнего пребывания в Нерчинске он стал поселенцем в Сибири. По манифесту 1856 года освобожденный из ссылки, Оболенский вернулся в европейскую Россию, скончался он в Калуге в том же 1856 году.

"Двадцать пятого января я был в Алексеевском равелине, — рассказывает Оболенский. — После долгого томительного дня, наконец, я остался один. Это — первое отрадное чувство, которое я испытал в этот долгий, мучительный день. И Кондратий Феодорович был там же, но я этого не знал. Моя комната была отделена от всех прочих нумеров: ее называли "офицерской". Особый часовой стоял на страже у моих дверей; немая прислуга, немые приставники: все покрывалось мраком неизвестности. Но из вопросов комиссии я должен был убедиться, что и Рылеев разделяет общую участь. Первая весть, которую я от него получил, была следующая строфа: