Беспокойный

Он и впрямь получился коротким. На заданной глубине моторист запустил двигатель; винт провернулся, наматывая на вал лямки непромокаемого мешка, стальная лопасть ударила по плотной прорезиненной ткани, и в подводном гроте полыхнула вспышка еще одного, последнего, самого мощного взрыва.

Глава 23

Борис Иванович волоком вытащил Сергея на берег, уложил на горячую гальку, снял с него маску и вынул изо рта испачканный розовым загубник. Губы Казакова были обведены темной каемкой запекшейся крови, в уголках рта пузырилась розоватая пена.

– Брось, командир, – не открывая глаз, прохрипел он.

– Я тебе брошу, – освобождая его от ремней дыхательного аппарата, ворчливо пробормотал Рублев. – Я тебя так брошу, что ты отсюда до Москвы вверх тормашками долетишь! Ишь, чего выдумал – брось!

– Да не меня, рацию, – закончил заезженную цитату из бородатого анекдота Сергей, попытался засмеяться, но вместо этого мучительно закашлялся, плюясь красными брызгами.

– Иваныч, помоги! – позвал возившийся с водным мотоциклом Подольский. – Время идет, а он тяжелый, гад!

– Полежи, шутник, – сказал Казакову Борис Иванович. – Сейчас домой поедем.

– Захар, – позвал Сергей, – я их сделал, Захар! Слышишь, сделал. Как и обещал, помнишь? В лучшем виде. А если обойти справа, откуда они не ждут, дело может выгореть. Главное – минометы…

Он уже бредил, опять вспоминая тот поросший быльем бой, в котором спас жизнь Борису Ивановичу и еще полутора сотням живых солдатских душ. Рублев осторожно опустил его на каменистое ложе и поспешил на помощь Подольскому, который, сдавленно матерясь сквозь зубы, раскачивал и дергал застрявший между камнями водный мотоцикл. Нужно было торопиться: таймер отсчитывал последние минуты, а может быть, и секунды до взрыва. «Серега сказал: Клондайк, Эльдорадо, – вспомнил Борис Иванович, берясь за горячую от уже не такого злого, как в разгар лета, но все еще щедрого сентябрьского солнца пластиковую корму. – Значит, этого добра там вагон и маленькая тележка. Если не поторопимся, можно и впрямь вверх тормашками до Москвы долететь. Немцы – народ запасливый…»

Перед глазами назойливо мелькали задымленные, озаряемые тревожными вспышками красных ламп коридоры, наступающие короткими перебежками сгорбленные фигуры в черной униформе с пластиковыми забралами вместо лиц, живые куклы в серых робах, серый бетон, железо, кровь… Подводная лодка с оторванной напрочь кормой, уткнувшаяся носом в илистое дно, в таком виде похожая не то на огрызок сигары, не то на надкушенную сардельку; лежащий рядом с ней труп какого-то гражданского в легкомысленном наряде летней кремовой расцветки; истекающий кровью Сергей на полу кладовой, продолжавший разговаривать со своим Захаром до тех пор, пока ему не заткнули рот резиновым загубником…

Борис Иванович знал, что гнать эти навязчивые воспоминания прочь бессмысленно – в положенный срок они уйдут сами, осядут на дно памяти, как оседает потревоженный ил, который бесполезно разгонять руками или, того смешнее, утрамбовывать. Так уже бывало, и не раз, и существовал только один способ избавиться от наваждения – переждать его, перетерпеть и жить дальше.

– Раз-два – взяли, – скомандовал он и, поднатужившись, вдвоем с Подольским поднял застрявший мотоцикл.

Остроносое суденышко закачалось на воде; у него был мирный, легкомысленный, курортный вид, совсем как у того гражданского в бежевом костюмчике, что пытался уйти из бункера на заминированной Николаем подлодке. «Интересно, кто он был?» – подумал Борис Иванович и тут же мысленно пожал плечами: на самом деле не очень-то и интересно. Наверняка какая-нибудь сволочь, потому что там, в бетонных лабиринтах, обитали только две разновидности людей: жертвы и палачи…

– Грузим его, Коля, – сказал он, беря Казакова за плечи. Сергей уже не бредил, он лежал тихо, свесив голову на правое плечо, с усталым и умиротворенным видом. Подольский взял его под колени и вдруг замер, внимательно вглядываясь в испачканное быстро подсыхающей на утреннем солнышке кровью лицо.

– Командир, – позвал он. – Слушай, кажется, он… того…

– Когда кажется, креститься надо, – сердито сказал Борис Иванович, но, посмотрев на разом осунувшееся лицо сержанта, осекся и склонился над Казаковым: – Серега, ты что это? Серега!

Подольский выпустил ноги бывшего ротного и сделал странное движение рукой, как будто пытаясь снять несуществующий головной убор. – Серега, Серега, – с горьким упреком произнес Рублев, – что ж ты делаешь, стервец? – Он на мгновение прикрыл глаза, до звона в ушах стиснув зубы, а потом повторил: – Грузим.