Беспокойство

Это Пижма так, чтобы не уснуть, мысленно разговаривает с Марушкой. Всю ночь посты проверял, а на зорьке решил заглянуть в ловушку, не потревожил ли кто снежный покров, стоит ли тростинка или… Ох, это «или»! Пижма не досказывал, кто мог сломать одинокую и дрожащую на холодном ветру тростинку. Собственно, зорька лишь угадывалась в усиливающемся ветре да в шорохе просыпающихся ветвей. Еще было темно, с трудом разглядывались стволы деревьев, и Пижма шел почти ощупью, наугад. Усталость давила на плечи, слипались глаза. Ночью по телефону с дальнего поста разговаривал с Жишкой. Старик торопит: «Хватит бандюге разгуливать в наших лесах». А под конец: «Ротмистр, сам-то не очень рискуй». О Марушке вспомнил, поэтому «…не очень рискуй».

И все же рассвет наступил как-то неожиданно. Пижма огляделся, заметил белеющие отметины на стволах — Кальман оставил. Дальше запретная зона — нехоженый участок. Пижма хотел было обойти, чтобы не оставлять следов, которые могут сбить с толку пограничников, шагнул в сторону и тут рядом заметил отпечатки ног. Он лег, начал рассматривать следы. Янотка прошел! Усталость как рукой сняло. Снег был глубоким, почти по пояс. Не останавливаясь, прыжками выскочил к лощине.

— Янотка!..

Человек бился в капкане, но не кричал. Пижма подходил к нему медленно, держа пистолет наготове. Сначала над ухом дзинькнула пуля, потом раздался выстрел. Пижма упал. Позади что-то шарахнулось, зашуршало в промерзшем кустарнике. Увидел рога, громадные и разлапистые. Они, покачиваясь, быстро удалялись к скале. Козел вскочил на возвышенность и там, освещенный первыми лучами, застыл, могучий, словно выточенный из самой скалы.

Еще пропели две пули. Пижма крикнул:

— Стрелять бесполезно! Сдавайся!

Пуля не пропела, но выстрел раздался. Если пуля не пропела, значит, в цель. Это Пижма знал. Он поднялся и во весь рост пошел к затихшему человеку. Руки были разбросаны, а возле головы, лохматой, с посиневшим лбом, лежал тяжелый кольт.

— Кальман!..

Да, это лежал Кальман. И как бы Пижма ни сопротивлялся, ни отгонял мысль, страшную и невероятную для него, он не мог не признать Кальмана. Это был он, убийца Марушки. Но Пижма еще не знал об этом злодеянии и поэтому все смотрел и смотрел в лицо Кальману, еще надеясь на какое-то недоразумение. Он освободил ногу от жима, снял сапог… Конечно, на правой стопе не было большого пальца. Потом подобрал выпавшие из сапога листки. На одном из них был список знакомых Пижме людей. В этом списке он нашел фамилию Жишки и свою, по счету предпоследней. Прочитал в конце подпись: «Янотка», а в скобках стояла буква «К».

— Кальман! — крикнул Пижма и наконец понял, что Янотка и Кальман одно и то же лицо.

Шумавский красавец еще серебрился на солнце, доверчиво смотрел в сторону Пижмы. Ротмистр помахал ему рукой:

— Спокойно, дружище, солдат Шумавы на посту!

…Растаял снег. Шумава зашторила небо листвой. В чащобе полутьма. Будто бы спит лес. Но вот вздрогнула ветка, наклонилась, в прогалине — человек в пограничной фуражке: лицо настороженное, виски белые, словно снегом запорошенные. На какую-то долю секунды перед глазами Пижмы Марушка. Шепчет: «Ты уходишь?» Может быть, это ветер, но Пижма отвечает: «Шумава — мой дом, в нем я навечно — солдат».

КОМИССАР И ПРОНЬКА БАБКИН

1

За спиной рокотало море. От ударов волн покачивалась земля. Серое, низкое небо без конца сеяло дождь. Никто не знал, когда утихнет шторм, когда, обессилев, выдохнется небо. Десантники поглядывали на комиссара и ждали ответа. Так уж повелось — комиссар все может. И даже предугадать погоду.

В промозглой хляби густо хороводили разрывы мин и снарядов. Раскаленная докрасна подкова переднего края приближалась к каменоломням, в которых десантники уже вторую неделю, отбивая атаки врага, ожидали поддержку с Большой земли.

Противник стремился сбросить десантников в море — в гремящую желтую пучину. Волны дыбились, тяжело били по скалистому берегу. Самый беспокойный из десантников Пронька Бабкин, взятый в группу из погранотряда, как хорошо знающий участок десантирования, подполз к комиссару и гаркнул во все горло:

— Товарищ комиссар, вот те крест, шторм на две недели! Подохнем с голодухи! Надо поселок брать! — Тронул рукой комиссарово плечо и скривил большой рот: Шпагина подергивала мелкая дрожь. — А-а, — вздохнул Пронька и тяжелой глыбой покатился на свое место, под штабелек камней. Повар группы Мухтар Мухтаров ожег Проньку свирепым взглядом:

— Сапсем сдурел! Ти зачем на комиссар кричал?

А Пронька Мухтару на ухо:

— Дрожит, ни жив ни мертв. Понял?

— Твоя неправда, Бабкин!

— А жрать нечего — тоже неправда? — Пронька отстранил Мухтарова от пулемета, ударил длинной очередью по живым согбенным фигуркам, вдруг показавшимся на мокром взгорье, неподалеку от домика. Немцы шарахнулись в сторону, но двое из них, покружив на месте, упали. Пронька был убежден — эти гитлеровцы больше не поднимутся. Оглянулся к Мухтарову и своим глазам не поверил: на желтой ладони азербайджанца лежала румяная лепешка…

— Бери, ты хорошо стрелял. Бери…