Беспокойство

— Камерад, — услышал он за спиной голос Курта, хотел оглянуться, но только вздернул плечами и безотчетно перешел на бег.

Наступившая неделя была трудной для Громова. Дни казались длинными и тяжелыми, хотя, в сущности, они мало чем отличались от прежних: взвод занимался в классе, выезжал в поле, и он, Громов, как всегда, выполнял свои обязанности помощника командира стрелкового отделения. Хотя нет, дважды он подменял командира, отлучавшегося по служебным делам. В эти дни солдаты изучали устройство стрелкового пулемета. Громов хорошо знал оружие, мог с завязанными глазами разобрать и собрать его. Но когда стал объяснять и показывать неполную разборку пулемета, вдруг почувствовал, что работается медленно — руки дрожат, слушаются плохо. Заметил это и лейтенант, подошедший к концу занятия. Когда Громов освободился, лейтенант отозвал его в сторону, спросил:

— Что с тобой?

Громов, приподняв взгляд на командира, вздохнул:

— Пройдет, товарищ лейтенант.

— Не вешай головы, Сергей. Много их, наших, пропавших без вести, лежит на военных кладбищах. У меня отец тоже не вернулся с фронта, под Будапештом погиб. А теперь мы с тобой в армии. Стоим мы здесь, в Германии, для того, чтобы не было в мире новых могил.

— Да я понимаю, товарищ лейтенант, — уклонился Громов от дальнейшего разговора.

Громов старался — работал сам, учил солдат, полагая, что в труде можно заглушить боль. Но Курт нет-нет да и возникал вдруг перед ним — неловкий, какой-то виноватый. «Воевал здесь…» — произносил про себя Громов фразу, резанувшую по сердцу. И ему снова становилось душно, как там, возле скамейки.

И вот неделя кончилась. Опять провожал его за ворота командир взвода. Только на этот раз лейтенант немного прошелся рядом с ефрейтором по дороге. Когда остановился, чтобы повернуть обратно, спросил, внимательно вглядываясь в Громова:

— Один пойдешь?

— Один, — пряча глаза, ответил Сергей.

Свернув в поле, он помахал вслед офицеру букетом. Цветы принесла утром жена командира взвода Ольга Петровна. Он мало знал эту женщину и очень был удивлен, что и ей известно о могиле отца. Букет был большой. Он напоминал тот, что в прошлый раз лежал у подножия обелиска. «Может быть, за кладбищами ухаживают наши женщины?» — подумал Громов и быстрее зашагал к роще: ему хотелось, чтобы было именно так.

Еще издали заметил он человека, сидящего на знакомой скамейке. Без труда узнал в нем Курта. Остановился у ровика, раздумывая, что делать — так не хотелось вновь встречаться с немцем, видеть его испещренное морщинками лицо, тонкий нос, потертую куртку. «Что ему тут нужно», — злился Громов, стараясь укрыться за стволом дерева. Сосна была высокой, вершина ее раскачивалась где-то далеко вверху, а над ухом поскрипывала старая кора. Скрип ее неприятно действовал на Громова.

Незнакомец, видно, уходить не собирался. Громов, досадливо махнув рукой, перепрыгнул через ровик. Курт, увидев ефрейтора, поднялся, но, заметив, что солдат не обращает на него внимания, опустился на прежнее место. Громов, подойдя к могиле, снял пилотку, сразу заметил у подножия обелиска холмик цветов. Он посмотрел на свой букет, без труда понял, что цветы совершенно разные.

За спиной громко чиркнул спичкой Курт. И опять Громову сделалось как-то душновато. Он шагнул к обелиску и, не отдавая отчета в том, что он делает, наклонился, сбил в сторону холмик цветов и на место их возложил свой букет. Откуда-то налетел резкий порыв ветра. Букет, вздрогнув, перевернулся несколько раз и прижался к общей массе цветов, смешался. А Громову хотелось, чтобы его цветы выделялись. Он уже протянул руку, чтобы возложить букет на видное место, как к нему подошел Курт. Громов выпрямился, привел в порядок свои волосы.

— Камерад, — голос немца дрогнул, но взгляд его был полон участия. — Послушай, товарищ…

— Ну, что вам надо? — резко спросил Громов.

Не отвечая на вопрос солдата, Курт протянул на раскрытой ладони орден Красной Звезды. Красная эмаль ее во многих местах была повреждена, серебро потускнело.

— Я снял с отец твой… Бери.

— Ты? — вскрикнул Громов. — Зачем ты встретился мне?! — простонал Громов и, скрестив на груди руки, пальцами вцепился в предплечья. Он шагнул к скамье, сел, все еще боясь за себя. Громов глядел в землю, но видел лишь носки куртовских башмаков. Шумели сосны. Он не слышал их: страшно колотилось сердце, а в ушах еще звучало: «Я снял с отец твой, я снял с отец твой…»