Бессердечная Аманда

По дороге к моей матери в машине царило молчание, как будто мы ехали на похороны. При этом я ликовал от предвкушения встречи. Я уверен, что Аманда тоже радовалась, хотя и делала вид, будто приносит огромную жертву и едет туда только ради меня. Меня это мало заботило: возможность всего через несколько минут обнять Рудольфа примирила бы меня и с гораздо большими неприятностями. Я настроил приемник на музыкальную передачу, но Аманда выключила радио. Мы с Себастьяном обменялись через зеркало понимающими взглядами.

Дверь нам открыла мать; она сияла, как в первый день отпуска. На ней было золотое шелковое платье, гордость ее гардероба, подарок Рудольфа. Я рассеянно поцеловал ее, Себастьян вручил ей цветы, и я с нетерпением спросил: «Ну, где он?» Она растерянно-недоуменно уставилась на меня — откуда я мог узнать ее тайну? Это явно не входило в ее расчеты. Она спросила, имею ли я в виду какое-то конкретное лицо, я ответил, что имею в виду того самого загадочного почетного гостя, то есть Рудольфа. Тут она наконец с облегчением улыбнулась и сообщила, что гость в гостиной, и я понял, что ошибся.

За раздвинутым столом сидели три из четырех моих сестер, Сельма, Беате и Лаура, и какой-то лысый старик, которого я никогда раньше не видел. Он встал, склонил голову набок и раскрыл объятия — мне. Все ждали от меня возгласа удивления, но не мог же я врать! Потом я заметил слезы в его глазах, а на столе бутылку русской водки посреди кофейных чашек и наконец узнал Аркадия Родионовича Пугачева. Когда мы обнялись, я слышал, как мать объясняет Аманде, кто это такой, и видел, как та кивает. Меня и самого бросило в слезы; я еще успел увидеть недоуменный взгляд Себастьяна, а потом все расплылось. Мы стояли обнявшись так долго, что я успел решить две маленькие арифметические задачи: во-первых, ему должно было быть не меньше восьмидесяти, а во-вторых, Лаура и Сельма были его дочерями — об этом я совершенно забыл.

Когда мы наконец выпустили друг друга из объятий, он был словно пьян — опираясь на спинки стульев и протянутые со всех сторон руки, он с трудом добрался до своего почетного места, отмеченного маленьким букетиком. И пока я целовался со своими сестрами, Аркадий Родионович приходил в себя после первого потрясения. Ему, бедняге, предстояло еще немало потрясений — сколько рассказов и сообщений, ведь прошло полжизни! Я боялся только, не утратил ли он с возрастом свою былую фантазию и самобытность. Мне не терпелось услышать его рассказ. Но сначала, конечно, пришлось пропустить по стаканчику. Он налил мне и себе, потом и всем присутствующим, но дамы единодушно отказались. Мать шепнула мне на ухо, что одной бутылкой тут дело не кончится, и это был вполне реалистичный прогноз. Я силился воскресить в памяти красивого, энергичного офицера, страстного поэта, ставшего между делом воином-победителем. Он растолстел, от этого лицо его стало меньше, оно не поспевало за телом; и наконец, бесследно исчезнувшая белокурая шевелюра. На своем сильно пострадавшем за годы разлуки немецком он произнес тост: «За любовь! Потому что люди живут в сердце, а не в забвении!» Что бы это ни означало, это было верно, тут никаких сомнений быть не могло, и мы выпили.

Все с ожиданием смотрели на нас с ним, как будто мы были распорядителями бала. Я спросил Аркадия, как же это он умудрился добраться до нас — не иначе гласность и перестройка помогли! Он опять налил и воскликнул: какая там перестройка! Какая там гласность! Один старый добрый приятель в областном комитете партии — вот кто помог. Он немного поворчал на все эти новые слова — мол, слова не могут изменить жизнь, это может сделать только хлеб с маслом, — но в меру, без особого раздражения. Потом он пожелал изменить порядок размещения гостей за столом: он попросил Сельму и Лауру сесть слева и справа от него, они безропотно выполнили его просьбу, хотя теперь им было труднее смотреть на него сбоку; он обнял их за плечи и менял позу только для того, чтобы выпить или налить.