Бессердечный

– Драть, беспорядок! – проворчал невесть откуда взявшийся лепрекон. Он поднял одну из стекляшек, принюхался и авторитетно заявил: – Крысиная отрава!

Я с недоумением уставился на коротышку, потом схватил уцелевшее дно, тоже принюхался к покрывавшим стекло ошметкам и уловил знакомый запах. Суккуб щедро сдабривала свои кушанья экзотическими специями, но этот аромат я узнал сразу.

И тогда пришло понимание.

Она скормила мне сердце падшего! День за днем она готовила его, а я вкушал плоть сверхъестественного создания и не заподозрил подвоха! Вот по какой причине никак не проходил приступ аггельской чумы! Вот что было истинной причиной болезни, а не только обжегшая руки кровь!

Накатил приступ дикого хохота. Я смеялся и никак не мог остановиться, смеялся, смеялся и смеялся, как умалишенный.

Да таким я и был.

Суккуб намеревалась погубить мою душу, а вместо этого усилила талант сиятельного до такой меры, что он сумел превозмочь саму смерть! Одной только силы мысли оказалось достаточно, чтобы поддержать жизнь в лишенном сердца теле.

Я мыслю, значит, существую? Воистину так!

Но что дальше? Зашить дыру в груди и оставаться нежитью?

Хочу я для себя такой судьбы?

В изнеможении я опустился на стул; лепрекон подступил и неожиданно хлесткой пощечиной оборвал затянувшуюся истерику.

– Ты не помнишь? – спросил он. – Драть! Ты и в самом деле ничего не помнишь?

– Не помню чего? – спросил я, глядя на него сверху вниз. Потом прикоснулся к разбитой губе, но крови не было. Да и откуда кровь у мертвеца?

– Всего! – зло выкрикнул беловолосый коротышка. – Не помнишь, да?

– Не помню!

– Драть! – выругался лепрекон. – Драть! Драть! Драть!

Он вдруг сдернул с себя обтрепанный зеленый камзол и остался в штанах и манишке; жилистое тело покрывали копии моих татуировок, только зеркально отраженных и выжженных каленым железом.

Это удивило и напугало, но куда больше напугал вытащенный коротышкой из-за пояса кухонный нож.

– Хочешь вспомнить? – спросил лепрекон, резким движением протягивая клинок через стиснувшую его ладошку. Хлынула алая кровь, и альбинос протянул нож мне. – Левую! – потребовал он. – Только левую!

Левую? Руку, на которую не успели набить ни одной татуировки?

Я не колебался ни секунды, принял нож и вспорол лезвием белую как мел кожу. Я ожидал бескровного разреза, но ладонь моментально наполнилась черной кровью, а от запястья до локтя и выше, прямиком туда, где должно быть сердце, протянулась мучительная боль.

Дальше лепрекон все сделал сам, он стиснул мою ладонь своей, словно в варварском ритуале кровного братства, и прохрипел:

– Ну теперь-то вспомнил, болван?

Татуировки на его коже вдруг налились сиянием, в следующий миг огонь перекинулся и на меня, но прежде чем сознание пожрало безжалостное пламя, я успел ответить:

– Вспомнил!

И я действительно вспомнил. Старые, похороненные в глубинах памяти воспоминания вернулись, а вместе с ними вернулось нечто большее, некая часть меня самого…

Пронзительный холод, тусклые отсветы керосиновой лампы на ледяном крошеве; покрытая инеем дверь подвала захлопнута. Сколько ни стучи, сколько ни кричи – через такую помощи не дозовешься.

Я кричал, я знаю наверняка.

Повар с жутким кухонным ножом, холод стали в груди, страшная улыбка проникшего в дом исчадия ада, мое сердце в его руке…

И все это – со стороны, все это – глазами вымышленного друга. И вдруг – миниатюрная ладошка на рукояти воткнутого в ледяное крошево ножа, стремительный рывок, брызги крови, хрипы из распоротой глотки. И – провал. Дальше в памяти зиял бездонный провал.

Дальше лепрекон все сделал сам.

Воспоминания промелькнули перед моим внутренним взором в мгновение ока; я разорвал чужую сорочку и с немым изумлением уставился на два страшных разреза, рассекавших вытатуированную на груди восьмиконечную звезду: новый, со следами свежей крови, и старый, синюшно-белый и ссохшийся.

Будь я проклят!

Страх маленького мальчика оказался столь силен, что талант сиятельного сотворил ему новое сердце! Новое выдуманное сердце!

Я бы рассмеялся, не будь мне так больно. Татуировки сияли и жгли лютым огнем, меня сотрясали судороги, ребра трещали, сдвигаясь на прежние места, срастаясь и покрываясь плотью. Раны – и старая, и недавняя – затянулись, теперь не осталось даже шрамов, но на этом метаморфозы не закончились, изменения растекались по телу от пореза на левой ладони, словно закачанная в вены ртуть. Жгуты мускулов опутывали кости, расползались под кожей, раздвигали плечи вширь, перекраивали меня, превращая в кого-то другого.

В того, кем я должен был вырасти, не окажись одним злосчастным вечером в подвале отцовского особняка…

Когда татуировки перестали сиять и посерели, а судороги стихли, я в полном изнеможении распластался на холодном полу. Чужая одежда разошлась по швам и свисала обрывками; я больше не был худым дылдой, теперь я выглядел полной копией отца.

Высокий, широкоплечий, сильный.

Я стал совсем как отец, внутри меня теперь тоже жил зверь.