Бессильные мира сего

…Пока он шел к станции метро «Московская», пока шарил по карманам, наскребая на билет (все деньги куда-то вдруг провалились, в какое-то совсем уж незапомнившееся «никуда»), пока спускался по эскалатору (бегом, как в далеком детстве, с риском для себя и окружающих, под тревожные возгласы и окликания забеспокоившейся дежурной внизу), пока ждал поезда в мокрой толпе и пока ехал, стиснутый мокрой толпой в позе смирно-руки-по-швам, – все это время он заставлял себя не думать и все равно думал: «Как? как я это сделал? или оно сделалось само? или ничего не сделалось, а я просто с ума съезжаю от страха?..» Почему-то ему было ясно, что искать понимания «как?» – не надо. Это неполезно. Это даже опасно. Кто-то предупредил меня об этом еще раньше. Кто-то из наших… Кто? Правильно, давай лучше вспоминать: кто это был такой, умненький-разумненький Буратино, кто сказал мне: «Брось, не мучайся, это либо произойдет само собой, либо не произойдет совсем…» Никак не вспоминалось, кто это был, хотя сохранились в памяти и интонация, и уверенный взгляд: «…а тогда мы тебя прикроем». За последний душный и тошный месяц много было сказано уверенных слов и сделано самоуверенных утверждений, но запомнился почему-то только один этот разговор, – может быть, потому, что ему предлагалось ничего не делать, а только спокойненько плыть по течению. В сторону Стикса…

Перед родной парадной, под самым оранжевым фонарем, стояла знакомая «копейка», грязная, словно мусорный контейнер. И из нее уже торопливо выкарабкивался возмущенно глядящий Матвей, и вот уже знаменитый возмущенно-недоуменный вопрос прозвучал:

– Ты где был?!

– Пиво пил, – ответил Вадим немедленно и сам же засмеялся, – так ловко все это получилось, но тут ему стало не до смеха: Матвей, оказывается, не просто так здесь стоял, его поджидая, он рвался к нему в дом, он хотел присутствовать, охранять, наблюдать и вообще держать ситуацию под контролем.

Не надо под контролем, попытался втолковать ему Вадим. Все уже устроилось. Все о\'кей… «Но позволь! Мы же договорились… Тенгиз же ясно сказал!..» Да в интимные отношения я вступал с твоим Тенгизом! Не надо вам меня больше охранять, можете вы это понять?.. «Как это так – не надо?..» А так: вольно, р-р-разойдись! Нет, Матвей этого понять не мог. Он, потерявши Вадима из виду, полдня мотался по улицам, чуть ли не в морги уже звонил, переполошил всех знакомых, побывал в двенадцати злачных местах и местечках, а потом еще торчал добрый час здесь, под фонарем, ожидая неведомо чего… Не мог он поверить, что все труды его пропали напрасно.

– Дурак, – сказал ему наконец Вадим. – Можешь ты хотя бы понять, что ко мне женщина должна прийти сейчас? На хрен ты нам с ней нужен, спрашивается?

– Какая еще женщина? – спросил подозрительный Матвей.

– Людмилка. Помнишь Людмилку? Манекенщицу?

– Помню Людмилку, – признался Матвей, все еще пребывая в тисках страшных подозрений, но уже значительно помягчев.

– Я ей еле дозвонился, договорились на сейчас, неужели не понятно?

– Что-то ты не очень сейчас похож на Дон Жуана, – сказал Матвей, сверля его прокурорским глазом.

– Это почему еще? На что ты намекаешь? Очень даже похож. И не порти мне удовольствие, пожалуйста. Вали отседова.

В конце концов удалось отвязаться. Вадим взбежал по лестнице, отпер дверь в квартиру и – остолбенел на пороге. Он совсем забыл, что вытворял здесь двое суток назад, и на мгновение в панике вообразил, что это ОНИ побывали тут, – мстительные и злобные, как гарпии, подлые и беспощадные. Паника была внезапна и сокрушительна, словно взорвалось что-то у него внутри, он чуть не упал – ноги подкосились, – но тут же очухался и все вспомнил. Прошел в комнату, поднял и поставил (среди хаоса и мусора) перекосившийся торшер (мамин любимый), огляделся, осторожно ступая по разбросанному, прошел к окну, выглянул сквозь задернутые тюлевые занавески. Матвей отнюдь не уехал, – он все еще стоял возле своей мусоровозки, – задрав голову, глядел на его окна. Этот не уедет, нет. Этот не уедет никогда. Он будет терпеливо ждать, чтобы проверить: прибудет ли названная Людмилка, когда прибудет, одна ли, на какое время?.. Урюк под контролем…

Он огляделся, нашел телефонный шнур, проследовал вдоль него до аппарата, погребенного под старыми журналами «Знание – сила» вперемешку с папками с рукописями, набрал номер. (Телефон – на удивление – работал.) Людмилкин хриповатый голосок произнес высокомерно: «Вы разговариваете с автоответчиком. Оставьте сообщение после короткого сигнала». Короткий сигнал прозвучал, но Вадим не стал оставлять никакого сообщения. Да подите вы все в жопу! Он шваркнул трубкой по аппарату, поднялся с корточек и еще раз огляделся. Жуть! Срам! Мерзость запустения!.. Ненавижу… Он был по натуре своей аккуратист и терпеть не мог любого беспорядка. Может быть, именно поэтому, напившись и потеряв человеческий облик, он всегда такой отвратительный беспорядок учинял. По принципу доктора Джекила, он же – мистер Хайд… Спасибо, что хоть полы не заблевал в расстройстве чувств при потере личности…

Добрый час он старательно, скрупулезно и даже с неким сладострастием убирал авгиеву конюшню. Матвей внизу, видимо, утомившись ждать (а также, видимо, вспомнив о наличии второго входа на лестницу – со двора), уехал наконец. Когда Вадим покончил с разбросанными журналами, поднял и поставил на место книжную стенку, Матвей позвонил и осведомился, как он там. На вершине блаженства, ответил Вадим. «Точно?» Абсолютно. «Имей в виду, – сказал Матвей, – я все время дома и машина под парами. Если что, – так сразу!..» А как Тенгиз? Он тоже под парами, сказал Матвей. Спасибо, ребята, но ей-богу ничего больше не надо, сказал Вадим. Все устроилось. «Как?» – спросил Матвей. Само собой, ответил Вадим. «Но если все само собой устроилось – еще чудесней!» – процитировал Матвей и повесил трубку.

Тут Вадим спохватился и позвонил к тетке в Наклажную. Мама подошла, и они поговорили. У мамы все было в порядке, слава богу, только ангина пока еще не прошла, а в остальном все в порядке. И у Вадима все было в порядке. Во всем мире стоял сплошной, беспросветный и полный порядок, оставалось только передвинуть на место диван, уехавший на середину комнаты, и расставить по местам рассыпавшиеся книги, устилающие пол, как пестрая стая мертвых птиц…

И в этот момент Вадим вспомнил. Вспомнил, кто говорил ему: не трепыхайся и не напрягайся, все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Это же, конечно, Андрей Белюнин ему сказал. Страхоборец. В первый же раз, когда он, весь трясясь и в отчаянии, прибежал к нему жаловаться и просить защиты. «Не унижай себя надеждой. Все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Просто считай, что ты уже мертв, и тогда никто и ничего с тобой сделать не сможет…» Он вспомнил это, и ему снова стало страшно, как и тогда, хотя теперь, казалось бы, бояться было уже нечего. Длинное породистое лицо брезгливо глядело на него с того конца тоннеля, освещенное почему-то только слева – золотистым ровным светом. Да ведь я еще вдобавок и богат теперь, подумал он вдруг. Но сразу же отогнал от себя эту мысль, как преждевременную и потому – опасную.

…А в это самое время Андрей Юрьевич Белюнин (по прозвищу Страхоборец) сидел на кухне своего приятеля Сережи Вагеля, известного (среди драбантов) также под кличкой Эль-де-през. Неспешно обменивались нейтральными репликами (главным образом насчет хоккея), сосали пиво из длинных холодных банок и наблюдали искоса за действиями малолетнего сынишки Эль-де-преза, сидящего тут же на собственном стуле за тарелкой еды. Сынишка сражался со своим ужином. Диспозиция была такая: в левой руке он держал большой, однажды надкусанный ломоть хлеба, в правой – вилку с насаженной на нее четвертинкой котлеты, и еще полкотлеты вместе с горкой картофельного пюре неаппетитно стыло в тарелке. Кроме того, приблизительно четверть котлеты и некоторое количество хлеба пополам с пюре находилось у него за щекой, отчего миловидное, черноглазое (в мамочку) личико выглядело болезненно асимметричным.

Мама со старшенькой в данный момент плавали в бассейне, а папа Эль-де-през старательно и бездарно исполнял строгий наказ: «Изжарить котлеты, разогреть пюре, накормить Существо, дать ему столовую ложку пертусину и в восемь часов – спать». Однако существо кормиться не желало. У существа вообще никогда не бывало аппетита, а уж если кормлением занимался папаня, процедура приема пищи превращалась в котлетомахию и в сущий цирк.

– Жу-уй! – в очередной раз не вытерпев, распорядился Эль-де-през нарочито занудным голосом. – Жуй и глотай. Горе луковое.

Луковое Горе совершило несколько торопливых движений челюстями, ничего не проглотило и снова застыло в неподвижности, почти уже трагической.

– Не желает, – объяснил Эль-де-през. – Не желает, и все тут. В отказе стоит.

– А может быть – пусть? – осторожно предположил Андрей, понизив на всякий случай голос.

– То есть как это – пусть? А кто жрать за него будет?

– Проголодается – сам попросит.

– Что ты в этом понимаешь? – сказал Эль-де-през с усталым пренебрежением. – Папаня аховый…

Андрей плотно зажмурил глаза и поднял обе руки (ладонями вперед) в знак того, что молчит, сдается и вообще заткнулся навсегда, а Эль-де-през произнес решительно, адресуясь уже не к нему:

– Значит, так. Прожевать и проглотить то, что за щекой! Потом – доесть что на вилке, половину пюре, и я тебя отпускаю. Договорились?

Горе Луковое быстро-быстро закивало и сейчас же принялось жевать, – образцово-показательно, всем телом: даже зубами прищелкивая по ходу дела, даже на стуле подпрыгивая и усиленно размахивая вилкой с куском котлеты. (Может быть, в надежде, что кусок слетит на пол, и проблема решится тогда как бы сама собою?)

– Пива еще хочешь? – спросил у Андрея опытный отец, поднимаясь к холодильнику. – Есть «туборг», между прочим.

– Спасибо, мне достаточно.

– Ух ты, какие мы твердокаменные!

– А знаешь, как товарищ Сталин товарища Молотова называл?

– Знаю: твердокаменный ленинец.

– Угу. Почти. Он называл его «каменная задница».

– Ну да? И что – с осуждением? Или – одобрительно?

– Скорее, одобрительно.

– Вот странная вещь, – заметил Эль-де-през глубокомысленно. – Кого ни послушаешь, у всех товарищ Сталин всегда в хорошем настроении, добрый и шутит…

– Это называется «селекция наблюдений», – объяснил Андрей. – Просто те, кто видел его в плохом настроении – не выжили, и их рассказов история нам не сохранила.

– Может быть, – согласился Эль-де-през. – А может быть, он и в самом деле был неплохой мужик? А?

– Вроде твоего хозяина?

– Ты кого имеешь в виду? – спросил Эль-де-през, сразу же профессионально насторожившись (словно кто-то в толпе сунул вдруг руку во внутренний карман пиджака).

– Что значит – «кого»? У тебя так много хозяев?

– А-а-а… Нет, мой хозяин в порядке. Грех жаловаться. Печальный человек с длинными волосами.

Андрей посмотрел на его с удивлением.

– Да ты поэт! Как сказано, однако: «Печальный человек с длинными волосами»!

– Да это не я сказал, вообще.

– А кто?

– Неважно.

Тут Андрей поймал на себе внимательный взгляд черноглазого Существа, и хотел было подмигнуть ему ободряюще… или скорчить какую-нибудь гримасу посмешнее… или хотя бы губы свои сочувственно этак поджать… Но – не решился. Поостерегся. Дети его недолюбливали, и он это знал. Что-то в нем их настораживало: они старались не разговаривать с ним, уклонялись от игр и не принимали его шуток. Это его огорчало, но не так уж чтобы слишком. Неприятно, конечно, когда такой вот симпатяга глядит неприязненно и с опаской, но бывают ведь ситуации и похуже, не так ли?.. Например, когда на тебя неприязненно смотрит какой-нибудь дьяволоподобный питбуль.

– Значит, так, – решительно объявил папа Сережа, перехвативший этот обмен взглядами, но понявший его совершенно неправильно. – Будем все-таки лопать или будем в гляделки с дядей Андреем играть?

– Соку хочу, – объявило Луковое Горе, уклоняясь от прямого ответа на поставленный вопрос.

– Так. Желание законное. Подливаю соку. Пей. Но после – немедленно глотай то, что у тебя за щекой, и черт с тобой, давай сюда эту котлету, и хлеб можешь оставить, положи на тарелку, я все уберу, только вот этот кусок котлеты доешь… который на вилке. Договорились, нет?

Это было похоже на полную и безоговорочную капитуляцию, каковой оно, по сути, и было. Андрей великодушно пропустил разгром опытного и умелого папы Сережи мимо внимания и спросил:

– Ну, хорошо. «Печальный рыцарь с длинными волосами». А поподробнее?

– «Печальный человек». Цитируешь, так цитируй.

– Виноват. «Человек». И что он, спрашивается, за человек? О нем же легенды ходят. Это все правда?

– Смотря что именно.

– Что он из людей делает овечек, например.

– Это как?

– Приходит к нему человек, – объяснил Андрей. – Мафиози какой-нибудь. Людоед. А выходит – смирный как овечка. Вегетарианец.

Эль-де-през покачал головой.

– Первый раз слышу.

– Что у него квартира – Эрмитаж пополам с Лувром. Сплошь увешана старинным оружием, латами там разнообразными, ятаганами…

– Не знаю. Дома у него никогда не был.

– А ты его вообще – видел когда-нибудь? – спросил Андрей мягко.

Эль-де-през только фыркнул с презрением, потом поднялся и, не говоря ни слова, вышел вдруг из кухни – неестественно бесшумный и легкий – при такой-то массе. Андрей посмотрел на Горе Луковое и – не удержался все-таки – скорчил ему рожу в том смысле, что такие вот дела, друг мой – какой у тебя папаня, оказывается, нервный и легковозбудимый… Впрочем, контакта никакого не получилось: парнишка отвел глаза в сторону – и даже откусил от остатков котлеты, чтобы только не общаться с неприятным дядей. (Правая щека у него сразу сделалась еще больше.)

Эль-де-през вернулся (так же внезапно и так же бесшумно) и сунул Андрею под нос цветную фотографию неописуемой красоты: лето, зелень, роскошный белый лимузин аномальной длины, и какие-то люди рядом – стоят у распахнутых дверец.

– Это кто по-твоему? – спросил Эль-де-през с невыразимым презрением.

– Ты.

– А это?

– Не знаю.

– Он. Между прочим, заметь: рядышком. Вась-вась.

– Понял. Сражен. Сдаюсь.

…А ведь и в самом деле: «Печальный человек с длинными волосами». Бледное, слегка одутловатое лицо, уголки губ опущены, глаза чуть прищурены от солнца (в руках – темные очки). Все вокруг улыбаются, зубы напоказ, а он – нет. Ему – грустно. Или, может быть, скучно. Какой-то он… несовременный! Вот точное слово: несовременный. Несовременная одежда – подержанная и мешком. Несовременное лицо… Выражение лица несовременное… И эта общая печальная расслабленность…

– А женщина кто?

– Супруга. Алена Григорьевна.

– Красивая.

– Ну дак!

– Краси-ивая… – повторил Андрей. – И дети есть?

– Есть. Сынишка. Алик. Это он нас как раз и фотографирует.

– А вот это кто, с тросточкой?

Эль-де-през протянул руку и отобрал у него фотографию.

– Много будешь знать, знаешь, что будет?

– Гос-с-с… Подумаешь, тайны! Подожди, а что там у тебя написано? Покажи!

Эль-де-през показал, и с удовольствием. На обороте четким детским почерком написано было (фломастером): «Эль-де-презу – с благодарностью за все». И витиеватая неразборчивая подпись. И дата: июль прошлого года. Числа нет. Наверное потому, что снималось в один день, а надписывалось – в другой.

– А почему его зовут Аятолла?..

– Его зовут Хан Автандилович, – резко сказал Эль-де-през. – Или господин Хусаинов. А ты не повторяй глупостей.

Андрей молча смотрел на него: какой он огромный, черный, грозный и праведно встопорщенный. Потом сказал:

– Кайлас помнишь?

– Ну, – ответил Эль-де-през, сразу же помягчев и сделавшись Серегой, Сержем, Серым, Щербатым.

– Черная гора. Долина Смерти. Титапури…

– «Обитель голодного черта»… – Сережа уже больше не сердился, взгляд его сделался задумчив.

– Если бы я тогда самого господа бога назвал бы аятоллой, разве ты на меня обиделся бы?..

– Ну, я вообще-то неверующий… – Эль-де-през от внезапных воспоминаний совсем смягчился было, но тут же посуровел. – Все! – сказал он Луковому Существу. – Ты меня достал. Пошел с глаз моих, чтобы я тебя не видел. Игрушки убрать! Десять минут тебе на все… Дай сюда вилку…

Горе Луковое радостно отдало вилку с куском котлеты, съехало со стула и радостно затопало вглубь квартиры, мелькая вылезшей из рейтуз клетчатой фланелевой рубахой.

– Побеждает не сила, – сказал Андрей поучительно, – побеждает терпение.

– Это ты о чем? – спросил Эль-де-през с подозрением, но уточнять не стал – сунул в рот остаток котлеты, а вилку, не вставая и не прицеливаясь, с большой точностью переправил через всю кухню в мойку. С лязгом.

– Слушай, – сказал Андрей задумчиво. – Как ты думаешь, почему меня детишки не любят?

– А кто тебя такого вообще любит?

– Гм. И то верно. Впрочем – женщины! Женщины меня любят.

– Это не любовь, – сказал Эль-де-през пренебрежительно. – Это – похоть. Причем здесь любовь?..

Андрей почему-то сразу же вспомнил анекдот про мужика, который своей законной решил однажды показать по видику крутую порнуху, но рассказывать анекдота не стал: у Сережи всегда была некая затрудненка с юмором. Смешные истории он не воспринимал, и ничего смешного в этой жизни никогда не замечал. «Ну, не знаю, не знаю, – говаривал он. – Со мной никогда ничего смешного не происходит…» Он был строгий парень. Но зато надежный, как «роллс-ройс».

– А откуда он знает, что ты – Эль-де-през? – спросил вдруг Андрей, и на этот раз был понят немедленно, хотя, казалось бы, речь шла уже совсем о другом.

– Сам удивляюсь, – признался Эль-де-през. – Знает откуда-то. Он вообще все знает.

– Но ты ему не говорил?

– Конечно, нет. Чего ради? Да и когда? Он со мной два раза всего разговаривал: когда я нанимался к нему и когда он меня отправлял в эту командировку…

– В какую еще командировку?

– Ну, в охрану к этому, к Профессору, к кандидату нашему.

– А-а-а…

– Я ведь не насовсем к нему перешел, – объяснил Эль-де-през, доставая из холодильника новую банку. – К кандидату. Я ведь только на время выборов.

– Ну и что, тяжелая работа?

– Да нет. Нормальная. Я бы даже сказал – пустяковая. На хрен кому он нужен, этот наш Профессор?

– А говорят, у него рейтинг вдруг круто пошел, – заметил Андрей между прочим.

– Да, говорят. Я утром сегодня в штаб звонил – там все на ушах стоят от восторга. Но вообще-то странно – с чего бы это вдруг?

– Представления не имею, – соврал Андрей. Кое-какие соображения по этому поводу у него были.

– Вообще-то какая разница? Я жду не дождусь, когда вся эта залепуха кончится и я вернусь к ребятам. Надоело. У этого профессора команда – все какие-то нервнобольные. Дерганые какие-то.

– А ты чего ждал? Высокая политика.

– Ну да, высокая… – проворчал Сережа Эль-де-през. – Выше дерева стоячего. Может, все-таки дать тебе еще пива? Что ты пустую банку сосешь второй час?

– Спасибо, не надо. Мне и так хорошо.

– Потолстеть боишься?

– Нет. Я вообще-то ничего не боюсь, как ты, может быть, слышал.

– Слышал, слышал… Бодигард из тебя никакой.

– Это почему же?

– А потому, – наставительно произнес Эль-де-през, вскрывая очередную банку, – что настоящий бодигард должен всего бояться. Только тогда от него и будет толк. Тетка в толпе в зеркальце посмотрела – губы подкрасить, – а ты обязан тут же вздрогнуть и насторожиться.

– Ну и работка! Так весь день и вздрагиваешь?

– Ей-богу. Как проклятый. Но виду, конечно, показывать нельзя. С виду ты должен быть – как египетский сфинкс. «Каменная задница»…

Он засмеялся, но как-то невесело. Лицо его словно бы вдруг постарело, глаза остановились.

– Дурак какой-нибудь, собачник гуляющий, посмотрит как-нибудь не так… – он замолчал, оборвав самого себя, а потом пробормотал: – Знаешь, я все-таки позвоню туда еще разок… – Он вытянул из заднего кармана мобильник и нажал кнопку. – Чего-то мне неспокойно вдруг сделалось, ей-богу, – объяснил он, как бы извиняясь. – Сам не понимаю, почему… Толян, ты? Да, это я. Ну, как вы там?.. Точно?.. Водку празднуете? А не рано?.. Я говорю, не рано начали?.. Да? Ну, слава богу… Ну, давай. Давай, говорю!.. До завтра… Гудят! – объяснил он Андрею, заметно повеселев. – Гудят, корифеи! Не рано ли начали?