Бесы

Трофимовича только уведомила о том, что всё кончено, и уполномоченный Варвары Петровны, камердинер ее Алексей Егорович, поднес ему что-то под­писать, что он и исполнил молча и с чрезвычайным достоинством. Замечу по поводу достоинства, что я почти не узнавал нашего прежнего старичка в эти дни. Он держал себя как никогда прежде, стал удивительно молчалив, даже не написал ни одного письма Варваре Петровне с самого воскресенья, что я счел бы чудом, а главное, стал спокоен. Он укрепился на какой-то окончательной и чрезвычайной идее, придававшей ему спокойствие, это было видно. Он на­шел эту идею, сидел и чего-то ждал. Сначала, впрочем, был болен, особенно в понедельник; была холерина. Тоже и без вестей пробыть не мог во всё время; но лишь только я, оставляя факты, переходил к сути дела и высказывал какие- нибудь предположения, то он тотчас же начинал махать на меня руками, чтоб я перестал. Но оба свидания с сынком все-таки болезненно на него подейство­вали, хотя и не поколебали. В оба эти дня, после свиданий, он лежал на дива­не, обмотав голову платком, намоченным в уксусе; но в высшем смысле про­должал оставаться спокойным.

Иногда, впрочем, он и не махал на меня руками. Иногда тоже казалось мне, что принятая таинственная решимость как бы оставляла его и что он начинал бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом идей. Это было мгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень бы хоте­лось опять заявить себя, выйдя из уединения, предложить борьбу, задать по­следнюю битву.

Cher, я бы их разгромил! — вырвалось у него в четверг вечером, после второго свидания с Петром Степановичем, когда он лежал, протянувшись на диване, с головой, обернутою полотенцем.

До этой минуты он во весь день еще ни слова не сказал со мной.

«Fils, fils cheri»[380] и так далее, я согласен, что все эти выражения вздор, кухарочный словарь, да и пусть их, я сам теперь вижу. Я его не кормил и не поил, я отослал его из Берлина в —скую губернию, грудного ребенка, по по­чте, ну и так далее, я согласен. «Ты, говорит, меня не поил и по почте выслал, да еще здесь ограбил». Но, несчастный, кричу ему, ведь болел же я за тебя сер­дцем всю мою жизнь, хотя и по почте! Il rit[381]. Но я согласен, согласен. пусть по почте, — закончил он как в бреду.

Passons[382], — начал он опять через пять минут. — Я не понимаю Тур­генева. У него Базаров это какое-то фиктивное лицо, не существующее во­все[383]; они же первые и отвергли его тогда, как ни на что не похожее[384]. Этот Базаров это какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном, c'est le mot[385]. По­смотрите на них внимательно: они кувыркаются и визжат от радости, как щенки на солнце, они счастливы, они победители! Какой тут Байрон!.. И притом какие будни! Какая кухарочная раздражительность самолюбия, ка­кая пошленькая жаждишка faire du bruit autour de son nom[386], не замечая, что son nom. О карикатура! Помилуй, кричу ему, да неужто ты себя такого, как есть, людям взамен Христа предложить желаешь? Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop[387]. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours[388].

Опять наступило молчание.

— Они хитры; в воскресенье они сговорились. — брякнул он вдруг.

О, без сомнения, — вскричал я, навострив уши, — всё это стачка и сши­то белыми нитками, и так дурно разыграно.

Я не про то. Знаете ли, что всё это было нарочно сшито белыми нитка­ми, чтобы заметили те. кому надо. Понимаете это?

Нет, не понимаю.

Tant mieux. Passons[389]. Я очень раздражен сегодня.

Да зачем же вы с ним спорили, Степан Трофимович? — проговорил я укоризненно.

Je voulais convertir[390]. Конечно, смейтесь. Cette pauvre тетя, elle entendra de belles choses![391]. О друг мой, поверите ли, что я давеча ощутил себя патриотом! Впрочем, я всегда сознавал себя русским. да настоящий русский и не может быть иначе, как мы с вами. Il у a la dedans quelque chose d'aveugle et de louche[392].

Непременно, — ответил я.

Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали. Может быть, тут есть, чего мы не понима­ем. Как вы думаете, есть тут, чего мы не понимаем, в этом победоносном виз­ге? Я бы желал, чтобы было. Я бы желал.

Я промолчал. Он тоже очень долго молчал.