Бесы

Да разве все?..

Ну да как же? Мамаша, правда, сначала узнала через Алену Фроловну, мою няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили же Настасье? Она говорит, что вы ей сами говорили.

Я. я говорил однажды. — пролепетал Степан Трофимович, весь по­краснев, — но. я лишь намекнул. j'etais si nerveux et malade et puis...[286]

Она захохотала.

А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, — ну и довольно! А у той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это всё равно; ну пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано. Да, за­была, — уселась она опять, — слушайте, что такое Шатов?

Шатов? Это брат Дарьи Павловны.

Знаю, что брат, какой вы, право! — перебила она в нетерпении. — Я хочу знать, что он такое, какой человек?

C'est un pense-creux d'ici. C'est le meilleur et le plus irascible homme du monde.[287]

Я сама слышала, что он какой-то странный. Впрочем, не о том. Я слыша­ла, что он знает три языка, и английский, и может литературною работой зани­маться. В таком случае у меня для него много работы; мне нужен помощник, и чем скорее, тем лучше. Возьмет он работу или нет? Мне его рекомендовали.

О, непременно, et vous fairez un bienfait...[288]

Я вовсе не для bienfait, мне самой нужен помощник.

Я довольно хорошо знаю Шатова, — сказал я, — и если вы мне поручи­те передать ему, то я сию минуту схожу.

Передайте ему, чтоб он завтра утром пришел в двенадцать часов. Чудес­но! Благодарю вас. Маврикий Николаевич, готовы?

Они уехали. Я, разумеется, тотчас же побежал к Шатову.

Mon ami![289] — догнал меня на крыльце Степан Трофимович, — непремен­но будьте у меня в десять или в одиннадцать часов, когда я вернусь. О, я слиш­ком, слишком виноват пред вами и. пред всеми, пред всеми.

VIII

Шатова я не застал дома; забежал через два часа — опять нет. Наконец, уже в восьмом часу я направился к нему, чтоб или застать его, или оставить за­писку; опять не застал. Квартира его была заперта, а он жил один, безо всякой прислуги. Мне было подумалось, не толкнуться ли вниз, к капитану Лебядки- ну, чтобы спросить о Шатове; но тут было тоже заперто, и ни слуху, ни свету оттуда, точно пустое место. Я с любопытством прошел мимо дверей Лебяд- кина, под влиянием давешних рассказов. В конце концов я решил зайти зав­тра пораньше. Да и на записку, правда, я не очень надеялся; Шатов мог прене­бречь, он был такой упрямый, застенчивый. Проклиная неудачу и уже выходя из ворот, я вдруг наткнулся на господина Кириллова; он входил в дом и пер­вый узнал меня. Так как он сам начал расспрашивать, то я и рассказал ему всё в главных чертах и что у меня есть записка.

Пойдемте, — сказал он, — я всё сделаю.

Я вспомнил, что он, по словам Липутина, занял с утра деревянный фли­гель на дворе. В этом флигеле, слишком для него просторном, квартировала с ним вместе какая-то старая глухая баба, которая ему и прислуживала. Хозя­ин дома в другом новом доме своем и в другой улице содержал трактир, а эта старуха, кажется родственница его, осталась смотреть за всем старым домом. Комнаты во флигеле были довольно чисты, но обои грязны. В той, куда мы во­шли, мебель была сборная, разнокалиберная и совершенный брак: два лом­берных стола, комод ольхового дерева, большой тесовый стол из какой-нибудь избы или кухни, стулья и диван с решетчатыми спинками и с твердыми кожа­ными подушками. В углу помещался старинный образ, пред которым баба еще до нас затеплила лампадку, а на стенах висели два больших тусклых масляных портрета: один покойного императора Николая Павловича, снятый, судя по виду, еще в двадцатых годах столетия; другой изображал какого-то архиерея.

Господин Кириллов, войдя, засветил свечу и из своего чемодана, стоявше­го в углу и еще не разобранного, достал конверт, сургуч и хрустальную печатку.

Запечатайте вашу записку и надпишите конверт.

Я было возразил, что не надо, но он настоял. Надписав конверт, я взял фуражку.

А я думал, вы чаю, — сказал он, — я чай купил. Хотите?

Я не отказался. Баба скоро внесла чай, то есть большущий чайник горячей воды, маленький чайник с обильно заваренным чаем, две большие каменные, грубо разрисованные чашки[290], калач и целую глубокую тарелку колотого сахару.

Я чай люблю, — сказал он, — ночью; много, хожу и пью; до рассвета. За границей чай ночью неудобно.

Вы ложитесь на рассвете?

Всегда; давно. Я мало ем; всё чай. Липутин хитер, но нетерпелив.

Меня удивило, что он хотел разговаривать; я решился воспользоваться ми­нутой.

Давеча вышли неприятные недоразумения, — заметил я. Он очень на­хмурился.

Это глупость; это большие пустяки. Тут всё пустяки, потому что Ле- бядкин пьян. Я Липутину не говорил, а только объяснил пустяки; потому что тот переврал. У Липутина много фантазии, вместо пустяков горы выстроил. Я вчера Липутину верил.

А сегодня мне? — засмеялся я.

Да ведь вы уже про всё знаете давеча. Липутин или слаб, или нетерпе­лив, или вреден, или. завидует.

Последнее словцо меня поразило.

Впрочем, вы столько категорий наставили, не мудрено, что под кото­рую-нибудь и подойдет.

Или ко всем вместе.