Без иллюзий

Воистину счастлив тот, кто умирает мгновенно, лишь по проблеску Воли Божьей, если Она избавляет тебя от долгой постельной муки тела и души и прямиком переправляет к иным брегам неведомого мира. Смерть при одинаковом диагнозе равняет не только математика – программиста с обер-полицмейстером тайной полиции и генсеком ЦК КПСС – она уравняет кого угодно с кем угодно. Просто кого-то из них становится жаль, а кого-то вовсе нет, даже если он по совместительству еще и поэт и любитель новаторского театра, каким представлял себя сам Андропов. Сашу Вайсфельда было действительно жаль. Его способности позволяли ему заниматься не только делами, доступными многим. Даже решение задачи Данилова приближенным методом – тем или другим – могло быть достигнуто не двумя и не тремя специалистами, а и большим их числом. А вот решать свои сверхзадачи у него рука так и не поднялась. То ли он их вообще не искал или старался не замечать, то ли пробовал, но не получалось сходу, то ли погряз в тине отвлекающих халтур ради заработков, то ли отчего-то еще. Михаил допускал, разумеется, что у Саши имелись способности не только к освоению гигантского, воистину необъятного математического аппарата, созданного многими поколениями математиков в течение веков, но и к решению других, еще не решенных, действительно фундаментальных проблем, позволяющих далеко выходить за пределы знаемого, но такого в его жизни как раз и не было. Ведь не так уж редко люди сами зарывают свой талант, полагая, что еще успеется, или всерьез испугавшись нищеты, угрожающей любому, кто посвятит себя служению великой цели, выбирая себе цели помельче, но повыгоднее. Последнее было допустимо и для объяснения творческой нереализованности Саши Вайсфельда. Михаил никогда не говорил об этом с Ламарой, а потому и не знал, что думает по данному поводу она, как не знал и того, интересовалась ли она чем-то занимающим Сашин ум кроме ее собственной персоны. Во всяком случае, он точно помнил, что ни разу не слышал от Ламары ничего насчет его математических устремлений, если не считать его занятий диссертацией. Единственное, о чем Михаил мог судить определенно, так это о том, что интеллектуально Вайсберг был сильнее, а по широте интересов богаче своих приятелей – во всяком случае тех, кого Михаил знал сам. Словно в насмешку над этим мнением Бориспольский стал доктором наук как раз к тому времени, когда Вайсфельд стал кандидатом. А конечно, тут и речи не могло быть о каком-то состязании – это были птицы разного возраста и полета – но поскольку оба они ступили на поприще социального процветания и именно на него перенесли центры своей тяжести, приходилось признать, что Бориспольский успел на нем больше, ибо действовал прямолинейней и беззастенчивой, да и был более везуч, нежели Саша Вайсфельд.

Ко времени свертывания деятельности крупных информационных учреждений стало появляться все больше куда более маленьких.

Работа шла в них и по государственным планам, и по заказам вне этих планов. Так было легче выживать и кормиться. В одном из таких небольших институтов директором стал доктор технических наук филолог Александр Борисович Бориспольский. Вот и сработала как надо высшая ученая степень в нужное время в нужном месте. Этим, кстати, институт Бориспольского отличался от аналогичных других в лучшую сторону. Докторов наук в информации по-прежнему не хватало, в большинстве заведений на постах директоров обходились кандидатами.

Михаил узнал об этом без удивления. Все, что могло и должно было приносить пользу, в конце концов приносило ее. Вот и докторская степень тоже. Самое смешное состояло в том, что эта степень, полученная Бориспольским в центре Антипова, сравняла его с бывшим грозным шефом, который в новые времена возглавлял примерно такой же маленький институт, какой получил под свое начало Бориспольский. Время уравняло и по статусу и по масштабу человека, именовавшего себя не иначе, как сильный личностью (потому, что именно так он думал о себе), с другим человеком, которому титул сильной личности вообще не подходил, даже номинально, но кого приближали к себе именно «сильные личности» прежде всего за то, что считали таких безвредными для себя.