Без компромиссов: Гонки по вертикали. Я, следователь… (сборник)

Лист дела 27

Не люблю я на самолетах летать. Стыдно признаться — побаиваюсь. Конечно, знаю, что жертв в авиакатастрофах меньше, чем на железных дорогах, и в поезде тебе не принесет лимонада с конфетами стройненькая стюардесса. И все-таки в тот момент, когда самолет, напряженно содрогаясь, отрывается от надежной бетонной земли, у меня всегда холодными капельками сочится мыслишка: а вдруг сейчас клюнет носом? Чушь, конечно. Паровоз тоже может свалиться с рельс. Но вот в поезде — спокойно. А здесь — нет. Единственное, что меня утешает, — это неестественно веселые, возбужденные или нарочито сосредоточенные лица соседей. Они наверняка думают о том же, но, конечно, стараются не подавать виду. И мне легче хотя бы от того, что не один я такой трусишка.

И когда я спустился по трапу на поле Таллинского аэродрома, мне как-то стало веселей. Хотя впереди была тьма беспросветная — начиная от гостиницы и кончая делами, которые привели меня в этот город.

Было три часа дня, шел дождь, и дул сильный, пахнущий рыбой ветер с моря. Я поехал в гостиницу «Тоом». Мне нравится этот старый дом с полутемными лестницами и крошечными холлами, с деревянными панелями и резными филенками дверей. Здесь всегда как в коммунальном многоквартирном доме. По части вкуса я ретроград. Не по душе мне весь этот домашний модерн, смешные геометрические комнаты, по сантиметрам заставленные микроскопической мебелью. Мне всегда хочется в квартирах чего-нибудь старого, нелепого — часы с боем, рассохшийся буфет. А лучше всего — фикус.

Магда — администратор в «Тооме» — моя старая знакомая. Она радостно заулыбалась мне, светясь всеми своими белыми длинными зубами.

— Оставьте чемодан, приходите к вечеру — номер будет, — шепнула Магда.

Мне стало совестно перед терпеливой очередью, покорно взиравшей на типографски отпечатанный трафарет «Мест нет».

Но Магда — одна из немногих женщин, которым я нравлюсь. Было бы просто преступно не воспользоваться ее симпатиями и не утвердиться в своем мужском самосознании.

— Так давайте чемодан...

— Нет уж, — сказал я. Мысль оставить чемодан с уголовным делом в вестибюле гостиницы меня рассмешила. — Чемоданчик пускай будет при мне.

Магда удивленно посмотрела на меня. Я пояснил:

— У меня здесь любовная переписка.

— А... Ну, пожалуйста, — разрешила Магда. — У вас, как всегда, много дел?

— Не слишком. Часиков до двенадцати ночи.

Магда ласково посмотрела на меня:

— Я вас устрою на втором этаже.

— Спасибо. — Я вспомнил про климовскую авоську и протянул ее Магде: — Вот, погрызите пока. У вас таких нету...

— Ой, откуда такие красивые? — обрадовалась Магда.

— Это вам Климов передал.

— Климов? Какой Климов?

— Есть такой человек, — сказал я и пошел к выходу. Один из командированных, кивнув в мою сторону, сварливо сказал соседу:

— Небось этому гусю койка найдется...

— А тут по делу приедешь — и сиди... — охотно отозвался сосед.

Я вышел на улицу и пешком отправился в бассейновую поликлинику. Ветер складывал лужи в изящные гофре, дождь накрывал серой вуалью кирпичные стены и башни, и здесь уже по-настоящему жила осень.

В порту было холодно, водная пыль садилась на лицо. Круизный белый теплоход отваливал от стенки, и люди на борту отсюда, с причала, казались крошечными, и эти крошечные люди все время махали провожающим платками, будто передавали на разные лады один и тот же семафор: «Все наши дела в порядке, мы отправились немного отдохнуть, а вы уж тут постарайтесь получше, так что большой привет»... И хоть среди отъезжающих никого знакомых у меня не было, да и быть не могло, я им тоже на всякий случай помахал.

По серой вспененной воде гавани медленно двигался, постепенно сбрасывая с себя паруса, шведский барк. И я остро пожалел, что совсем не умею рисовать. А ведь как здорово было бы нарисовать этот серый задымленный порт, и свинцовую, в радужных нефтяных разводах, воду, и четырехмачтовый краснобрюхий парусник! И повесить у себя дома на стене — это же ведь ужасно здорово, знать, что на свете — ты это точно знаешь, ты это сам видел, сам рисовал — еще бегают по морям парусники, а коли существуют парусники, значит, и мечтать еще можно, и любить, и надеяться.

Сердитые влажные порывы ветра раскачивали на стропах огромные контейнеры, их плавно несли по воздуху горбатые желтые краны, протяжно гудели, требуя дороги, маневровые мотовозы, и сухо щелкали колесами на стрелках железнодорожные вагоны, от рыбного причала мчались серебристые коробки авторефрижераторов.

Я бы охотно проболтался весь день на причалах — смотрел бы на тяжелые сухогрузы под разноцветными флагами, охотно помог бы такелажникам подтягивать крючьями к кузовам ящики с пугающей надписью «не кантовать», а потом напросился бы в гости на парусник. Но в кармане у меня лежали снимки убитого молодого парня и обрывок рецепта. Надо идти в поликлинику. Там сразу исчезнет запах соли, водорослей и рыбы, весь этот добрый гул и суета, там будет чистота, тишина, запах йода, коллодия и хлороформа, запах беды и боли.

В регистратуре поликлиники я показал фотоснимок подписи на рецепте, и мне сразу сказали:

— Это хирург Аар...

Хирург Тийт Аар, старый, элегантный, невыразимо чистый, с опущенной на подбородок маской, курил, держа сигарету никелированным пинцетом. Я показал ему свое удостоверение. Аар иронически глянул на меня светлыми умными глазами из-под золотых дужек очков, сказал:

— К вашим услугам...

Я попросил его осмотреть рецепт и попытаться определить, кому он был выдан. Аар сказал что-то медсестре, и та, раскрыв застекленный шкафчик, достала толстый канцелярский журнал. Быстро полистала страницы и положила журнал перед хирургом. Я заглянул в журнал через его плечо. Аар, вежливо отодвинувшись от меня, стал перечислять:

— Двадцатого августа такой рецепт получили...