Без музыки

Наташа — машинистка, точнее секретарь-машинистка. Сегодня она делает много ошибок. Наташа дует на уставшие пальцы, уже в какой раз вынимает резинку и осторожно подтирает рукопись. Нет, сегодня у нее определенно не клеится работа. Наташе хочется плакать. «Заболеть бы, — думает Наташа, — или еще лучше — умереть. Нет, умереть хуже, тогда не увидишь, как все будут переживать и жалеть тебя. Пусть что-нибудь случится, только так, чтобы не очень больно. Все бегут по коридорам: «Что вы говорите?! Не может быть! Боже мой, какое несчастье!» Максим Семенович пытается скрыть слезы, но у него ничего не получается. Вот и хорошо. Так ему и надо — деревянный человек. Разговаривает, как с маленькой. Девчонки из машбюро втихомолку посмеиваются. А толку… было б над чем».

Сорок писем, сорок карточек. Если очень постараться, хватает двух часов. Ей нравится приходить раньше других. Тихо. Так тихо, что даже першит в горле. Наташа на цыпочках проходит по коридору, останавливается у одной двери, другой. Двери старые, интеллигентные. Благородные двери, и ручки старые, литой бронзы: с упрямыми набалдашниками ручки. Стоит прикоснуться, утвердительно кивают. И сами двери словно ждут этого поклона.

«Прошу-у-с», — расшаркиваются двери и делают галантный шаг назад.

Нет, что ни говорите, а воспитание есть воспитание.

Столы, насупившись, разглядывают Наташу. Тот, что покрупнее, — редактора отдела. Сейчас вот снимет очки и скажет:

«Простите, э… вы ко мне?»

«Нет-нет».

Два других поменьше, это спецкоровские. У них и манера стоять какая-то игривая, непостоянная.

«Привет, Глухова! Салют, Глухова! Все хорошеешь, садись!»

Наташа любит эту комнату. На окнах растрепанные подшивки газет. Костя Духов уже третий день разыскивает какую-то фотографию: «Знаю, что была. А вот где, убей, не помню».

«Раз память дырявая, таскай подшивки сам. Нечего девчонку взад и вперед гонять», — а это уже Лужин.

Вообще Лужин ничего, видный. Недавно с женой развелся. Пришел в редакцию, хлопнул папкой об стол и орет: «Любите меня, Наташа, я свободен…» Хорошо, в комнате никого не было. Ненормальный. Наташа садится у окна, смотрит на бледно-желтую бахрому кленовых листьев. Протяни руку — достанешь. Жаль, если их переведут в новое здание. Тут, по крайней мере, тихо. А как будет там? Подумаешь, модерн. Кому он нужен? В бильярдной тоже тихо. Наташа смеется. Все-таки Духов — баламут. Это ж надо придумать — бильярдная! А теперь вот название прижилось.

Никто иначе и не говорит.

«Глухова, к телефону».

«Где?»

«В бильярдной».

Заведующий, человек тучный, немногословный, первое время все вздрагивал и качал головой. А потом ничего, привык. Добрый, всезнающий Кузьма Матвеич.

— Значит, хотите у нас работать?

— Хочу.

— А почему именно у нас?

— В других журналах мест нет.

Спецкоры восторженно загоготали.

Кузьма Матвеич с чувством сожаления посмотрел на Наташу, губы дернулись, на дряблых щеках отчетливо обозначилась пара запятых. Кузьма Матвеич улыбнулся:

— Привыкайте, называется «смех». Вы, видимо, и журналисткой стать хотите?

— Ага, хочу.

— И в школе по сочинению у вас «пять»?

— Не-а, четыре.

— И стихи пишете?

— Пишу. Почитать?

— Что-о?! — Шея у Кузьмы Матвеича разом пропала, и голова просела прямо на плечи. — Упаси бог! Стихи вы Васюкову почитаете. Это по его части. Раньше вы где работали?

— На заводе табельщицей.

— А теперь, значит, сюда?

— Сюда.

— Стаж для поступления в институт нужен?

— Нужен. И рабочая характеристика.

— Ясненько. Ну а печатать вы умеете?

— Не особенно.

— То есть что значит не особенно?

— Да вы не беспокойтесь, я научусь. Я неделю назад и пишущей машинки не видела. Ничего, освоилась. А у вас здесь хорошо, уютно. Мне нравится.

Кузьма Матвеич одичало глянул на Наташу; глаза, обозначенные брызгами морщин, округлились и сразу стали чуть глуповатыми.

— Так-так, значит, уютно?

— О-очень, — сказала и потянулась.

— Понятно. Ну вот что, уважаемая Наташенька Глухова. Ступайте-ка вы обратно на свой любимый завод.

— Хм, любимый! С чего вы взяли?

— Ну уж, какой ни есть, а ваш. Нам люди с практикой и опытом нужны. А у вас, извините, ни того, ни другого. — Кузьма Матвеич нерадостно усмехнулся и развел в стороны свои пухлые, словно стеганое одеяло, ладошки. — Вот так-то уважаемая.

— А платите как?

— Обычно платим, семьдесят пять рублей.

— Всего-то? Поганое дело.

— Простите, не понял. Как вы сказали?

— Дело, говорю, неважное. Маловата зарплата. На заводе я сто пятьдесят имела.

Кузьма Матвеич растерянно заморгал ресницами. Встал, сел, снова встал.

— Видите ли… семьдесят пять — это тоже деньги. Так что напрасно вы.

— И премиальных никаких?

— Премиальных! Хм, наверное… то есть? Послушайте, я же вам сказал: вы нам не подходите. Какая разница, премиальные, сверхурочные, отпускные! Пусть вас это не беспокоит.

— Угу. А сами-то сколько получаете?

Кузьма Матвеич зло потянул мочку уха, с трудом переварил собственное оцепенение.

— Сам? — переспросил он, забыв сумму своей зарплаты в столь неподходящий момент. — Позвольте! Вы что, не понимаете русского языка?

Наташа озорно кивнула рыжей челкой:

— Значит, мне уходить?

— Непременно.