Без названия

   Сережа явился вечером к назначенному часу. Он был против обыкновения мрачен, что к нему совсем не шло, как к другим нейдет веселое настроение.   -- Ну, что ты, как себя чувствуешь?-- мрачно спрашивал он Окоемова.   -- Да ничего... кажется, лучше. У меня это быстро приходит и так же быстро проходит. Умираю и оживаю...   Марфа Семеновна встревожилась, догадавшись по бледному лицу сына, что он опять нездоров.   -- Ты куда это, Вася, собрался? Ох, уж эти мне твои дела... Здоровье только свое тратишь. Поехал бы куда-нибудь в театр или на гулянье, как другие молодые люди делают. Нельзя же без развлечения...   -- Мы в Яр отправляемся,-- пошутил Сережа.   Когда они вышли на подезд, спускались уже сумерки. Отдохнувший рысак "подал" особенно красиво и остановился у подезда картинкой.   -- К Рогожскому...-- отдал приказ Окоемов.   Кучер только тряхнул головой, что в переводе значило: давеча на Воробьевы горы ездили, а сейчас к Рогожскому -- это Москву-то крест-накрест взять.   -- Вот тебе и Яр...-- ворчал Сережа, усаживаясь.   Когда они ехали мимо Кремля, Окоемов спросил:   -- Ведь ты, кажется, играешь на бильярде, Сережа?   -- Да, и очень недурно играю...   -- Видишь, в чем дело: я тебя завезу в один дрянной трактирчик, и ты там найдешь в бильярдной одного очень подозрительнаго господина. Он пьет запоем... На вид ему лет под тридцать. Особыя приметы: одет прилично, косит на левый глаз, лицо попорчено оспой... Узнаешь? Хорошо. Ты заходишь в бильярдную, присаживаешься к столику, спрашиваешь бутылку пива и знакомишься с этим субектом. Всего лучше, если за бильярдом... Да. Его фамилия Барышников, а зовут Григорием Яковлевичем.   -- Постой... Для чего вся эта комедия?   -- А ты слушай... Познакомившись, ты заводишь душевный разговор, какой умеют вести трактирные завсегдатаи, и, между прочим, говоришь: "А мне ваша личность знакома... Где-то я вас встречал. Позвольте, ваша фамилия Барышников, а зовут так-то". Можешь сослаться на Яр, где он бывал в свои лучшие дни. Он, конечно, обрадуется старому знакомому, будет жаловаться на свою судьбу, может-быть, попросит взаймы -- ты можешь ему дать от трех до десяти рублей. Хорошо. А главное прибереги к концу... Когда он размякнет, ты, между прочим, спроси его самым равнодушным образом: "Позвольте, у вас, кажется, была сестра, насколько я помню? Где она сейчас?" Нужно сделать вопрос быстро, чтоб он дал ответ по инерции тоже быстро...   -- Послушай, ведь это свинство, Вася. Говоря откровенно, ты делаешь меня сыщиком...   -- Хорошо, успокойся: дело идет о спасении вот этой самой девушки. Понимаешь? А ты всегда был рыцарем... Ее куда-то спрятали, и мне необходимо ее разыскать.   -- Роман?   -- Почти...   -- С этого следовало начать, а не тянуть канитель. Мы сами всякаго научим... Кстати, от тебя-то я уж не ожидал ничего подобнаго. Любите только других обличать, а сами делаете то же самое. Впрочем, я человек скромный и не люблю совать своего носа в чужия дела...   Искомый трактир "Голубок" находился где-то на Таганке, в одном из глухих переулков.   -- Я за тобой заеду через час,-- говорил Окоемов, высаживая Сережу на углу улицы.-- А вот тебе на расходы...   Сережа молча исчез на повороте, а пролетка полетела дальше, к Рогожскому кладбищу. Не доезжая до него, она остановилась у какого-то деревяннаго забора. В глубине пустыря виднелась почерневшая деревянная постройка, что-то в роде сарая. Было уже совсем темно, и Окоемов на память пошел пустырем к таинственному зданию. Где-то глухо взлаяла цепная собака. Потом послышался тягучий церковный напев. В сарае мелькнул желтый огонек. Окоемов осторожно постучал в деревянную дверь ветхаго крылечка.   -- Кто крещеный?-- послышался за дверью сердитый старческий голос.   -- Барин с Пречистенки...   Дверь медленно растворилась, и Окоемов очутился в полутемных сенях. Он бывал здесь несколько раз и сам отыскал в темноте следующую дверь, которая вела в старинную раскольничью моленную. Большая длинная комната была освещена очень слабо, так что иконостас с образами терялся в темноте, из которой выделялось только несколько ликов. Молодой начетчик в черном полукафтане нараспев читал шестопсалмие.   Молящихся было немного, особенно на правой, мужской половине -- здесь еще сохранялось строгое деление на две половины, мужскую и женскую. Какие-то старички стояли около стены да молодой купчик посредине, а на женской половине целый угол был занят старушками-богомолками, а между ними мелькали и молодыя женския лица. Окоемов стал у задней стены, недалеко от старостинскаго прилавка со свечами. Он знал, что молиться вместе с другими ему нельзя, и стоял неподвижно. Из всех присутствуюпщх на него посмотрел один староста и слегка поклонился, как знакомому человеку. Окоемову всегда нравились маленькия московския церковки, и в них он выстаивал самую длинную службу. Его охватывало здесь ни с чем несравнимое чувство и то особенное спокойствие, которое жило только Здесь, все наполняло и все охватывало. Необходимо время от времени остаться наедине с собственной совестью, чтобы проверить самого себя вдали от шума и суеты обычнаго дня. Именно здесь Окоемов чувствовал себя живой частью того громаднаго целаго, которое называется русским народом.   Сегодня он однако не мог настроить себя на молитвенный лад, потому что явился сюда с другой целью. Постояв неподвижно с четверть часа, он посмотрел на левую сторону, где у окна еще недавно стояла она 

в простеньком синем косоклинном сарафане и в платке, глубоко надвинутом на глаза. Она всегда стояла на одном месте, а теперь это место было свободно. Да, она исчезла, как видение, и Окоемов почувствовал гнетущую пустоту в душе, как человек, потерявший самое дорогое. Дождавшись окончания службы, он подошел поздороваться со старостой.   -- А вы нас не забываете, сударь,-- говорил староста.-- Что же, доброе дело... Своих-то богомольцев немного осталось, так мы и чужим рады.   -- У Бога все равны, Савва Маркелыч. Это мы делим на своих и чужих.   Разговаривая с почтенным стариком, Окоемов еще раз испытал совестливое чувство за те мирския мысли, с какими явился сюда. Ему казалось, что старик догадывается и смотрит на него с укоризной.   Сережа уже поджидал на углу, когда подехал Окоемов.   -- Ну что?-- коротко спросил Окоемов.   -- Да ничего... Твоя девица увезена из Москвы куда-то в Сибирь, то-есть, вернее, на Урал. Этот Барышников всего не договаривает, хотя и пьян.   -- Не проврался ли ты в чем-нибудь?   -- Я-то? Ну, это, брат, дудки... Комар носу не подточит. Он больше о себе распространяется... Какой-то дядя его обобрал, и что он будет с ним судиться, а сестра его интересует столько же, как прошлогодний снег. Для меня ясно одно, что они кого-то боятся и что-то скрывают...   -- Так, так... Я тебе скажу, в чем дело. Барышниковых несколько братьев, и у них общее дело там, в Западной Сибири, то-есть было дело раньше, а теперь оно прекратилось. Основателем торговой фирмы был отец вот этого Барышникова, с которым ты сейчас играл на бильярде. Но он умер уже лет десять назад, а дети остались ни при чем. Все захватили дяди. Имущество осталось громадное, и поэтому они боятся всякаго посторонняго вмешательства. Молодого Барышникова систематически спаивали и довели его до настоящаго невменяемаго состояния, а его сестру прятали по разным укромным углам, где выдавали ее за сироту, проживающую из милости. Она и сама этому верит до сих пор.   -- Положим, что все это так. Тебе-то какое до них всех дело?   -- Дай досказать... Я встретил эту девушку в раскольничьей моленной, и она произвела на меня неотразимое впечатление. Конечно, я постарался узнать, кто она, где живет и т. д. Под каким-то предлогом приезжаю я в этот дом, где она проживала под видом бедной родственницы, и вдруг со мной делается один из самых сильных припадков, так что я даже потерял сознание. И представь себе, открываю глаза, и первое лицо, которое я увидел, была она. Ах, какое это удивительное лицо, Сережа!.. такое чистое, хорошее, какое-то ясное... Помню, что я лежал на диване, а она стояла передо мной на коленях и мочила мою голову каким-то спиртом. Какое было выражение лица у нея в этот момент...   -- Одним словом, ты влюблен? Понимаю и одобряю... Я этим занимаюсь давно.   -- А вот я так не понимаю, как можно шутить подобными вещами, не говоря уже о самой простой неделикатности... Ты знаешь, что я вообще слишком серьезно смотрю на жизнь, и если позволяю себе говорить об этой девушке, то только потому, что именно благодаря ей пережил неиспытанное еще чувство.   -- Значит, вы обяснились?   -- Нет... Она сейчас же ушла, как только я открыл гласа. А затем я раза два издали видел ее в моленной... Но разве нужно говорить? Да и где те слова, которыми можно было бы высказать величайшее из чувств? Наконец я ничего и не мог бы ей сказать, а просто смотрел бы на нее и молча любовался...   -- Ну, батенька, это романтизм!   -- Не смей говорить со мной этим тоном... Людей, думающих, как ты, сколько угодно, и они позорят самое слово "любовь", как нечистыя животныя. Ты знаешь, что у меня нет и мысли о том, чтобы когда-нибудь жениться на ней... Мое несчастие -- моя болезнь, и я не хочу ее передавать моим детям. Да... Но ведь я человек, живой человек, и мне доставляет величайшее наслаждение одна мысль о другом чужом человеке, который с такой искренней простотой отнесся ко мне в такую горькую для меня минуту. Я считаю себя в долгу перед ней...   -- Мне не позволяется представить несколько соображений совершенно независимаго характера?   -- Нет; будет лучше, если ты удержишься... А скажи вот что: почему я, проживши до тридцати лет, никогда не испытывал ничего подобнаго? Мало ли я видел девушек в своем дворянском кругу, в Америке наконец, а тут какая-то раскольница в платочке...   -- Романт...   -- Нет, я с тобой не могу разговаривать!-- сердито перебил Окоемов, как-то весь сеживаясь.-- Ты просто невозможен...