Без названия

   Этот "рекрутский набор", как назвала Марфа Семеновна вербовку интеллигентной голи, повторился еще раз под руководством княжны. Окоемов уже мог выходить. Он просто ужаснулся, когда увидел, что вся гостиная была занята желающими получить работу. Сколько было тут нужды, горя, молчаливаго отчаяния... Достаточно было взглянуть на эту грустную толпу, чтобы понять, какая пропасть бездонной столичной нужды раскрывалась. И о большинстве этих несчастных женщин можно было вперед сказать, что оне негодны, потому что были привязаны к своим семьям и только искали побочнаго заработка. Свободных женщин, которыя могли бы уехать из Москвы, было сравнительно очень немного.   -- Варвара Петровна, вы, кажется, сделали большую ошибку,-- Заметил Окоемов.-- В своих приглашениях вы не упомянули, что нужны женщины совершенно свободныя, т.-е. такия, которыя могут свободно уехать.   -- А оне уже не пишут в своих обявлениях, что не могут уехать...   -- Оне ищут работы в Москве, поэтому и не пишут. Мне жаль, что оне потеряют даром день и одну лишнюю надежду... Впрочем, я сам виноват, что не предупредил вас. Не до того было...   Княжна очень смутилась этим замечанием, так что Окоемову пришлось ее же успокаивать.   -- Лучше всего будет, если я сам переговорю с ними,-- предложил он, жалея свою помощницу.-- Вы идите к маме, а я тут все устрою. А главное, не волнуйтесь...   Сконфуженная княжна ушла в комнату Марфы Семеновны и там горько расплакалась, хотя и не встретила особеннаго сочувствия со стороны хозяйки.   -- По делом вору и мука,-- ворчала Марфа Семеновна.-- Вместе с Васей выдумки выдумываете. Вот и вышла кругом виновата... Ох, что только и будет! Согрешила я с вами... Сережа вон тоже хорош: назвал всякую рвань.   -- Вы добрая, Марфа Семеновна, но уже ничего не понимаете...-- оправдывалась княжна, вытирая слезы.   -- Как же я не понимаю: ведь Вася-то мой сын, полагаю? Нет, милая, это только от гордости детки хотят умнее родной матери быть... Да. А Господь-то и смирит за гордость.   -- Совсем вы уже не то говорите, Марфа Семеновна... Я вас очень люблю, но вы все-таки не понимаете. Я верю в Василия Тимофеича... Он задумал большое дело, и ему нужно помогать.   -- Зачем же тогда плачешь?..   -- Сделала ошибку.... обидно... По своей неосторожности заставила напрасно прийти человек сорок бедных женщин.   -- Ну, бедным-то нечего делать... Все равно, даром бы дома сидели.   -- Зачем вы уже так говорите? Вы это нарочно, чтобы позлить меня.... Ведь вы добрая и говорите это так, а над бедными нехорошо шутить.   -- Хорошо, хорошо. Надоело... Опять весь дом нужно мыть завтра да прокуривать, а то я не выношу этого воздуха... Голова у меня болит до смерти и без вас.   Окоемов очень быстро покончил с толпой ожидавших решения своей участи женщин. Он в коротких словах разяснил недоразумение и попросил остаться только тех, которыя могли свободно располагать собой. Таких оказалось очень немного, всего человек десять, да и те довольно сомнительнаго характера в смысле пригодности. Это были или старыя девы, или бездетныя вдовы. Из этих оставшихся едва набралось всего три женщины, которыя хотя сколько-нибудь подходили к требованиям.   Аудиенция кончилась скоро, и Окоемов пришел к матери такой усталый, разстроенный, разбитый.   -- Напрасно ты себя убиваешь, Вася,-- говорила Марфа Семеновна.-- Так нельзя... Мало ли бедных людей на белом свете: всех не обогреешь, не оденешь и не накормишь.   -- Это так, мама, а все-таки обидно за этих несчастных... Нужно было их видеть. Ах, сколько несправедливости на свете, сколько несчастия, и мы можем жить спокойно. И главное, то обидно, что большинство неспособно к настоящему, серьезному труду, вернее сказать -- не подготовлено. Так глупо воспитывают девочек... А ведь не каждая выходит замуж, да и замужем не все бывают настолько обезпечены, чтобы не нуждаться в заработке на свою долю. Муж остался без места, муж болен -- мало ли что бывает, а тут еще дети. Как мне тяжело было им отказывать, а тут еще сознание собственнаго безсилия. Ну что я могу сделать для них, если оне никуда негодны? Вот мы сидим с тобой, мама, в собственном доме, одеты, сыты, а оне пошли домой такия же голодныя, как и пришли. А дома их ждут голодные детские рты, безпомощные и больные старики... Нет, ужасно, ужасно!..   Окоемов заходил по комнате, ломая руки. Глаза у него светились лихорадочным блеском, лицо покрылось красными пятнами. Княжна потихоньку любовалась им, как выражением деятельной мужской силы. Ах, какой хороший, добрый, чудный человек, и как много он мог бы сделать, если бы не болезнь. Ведь живут же на свете тысячи негодяев, пьяниц, вообще дурных людей, а хороший человек должен умереть, потому что слишком много работал. Окоемов понял эту тайную мысль княжны, подошел к ней, взял за руку и проговорил:   -- Вы меня жалеете, Варвара Петровна? Спасибо... Ничего, поправимся. Кстати, в моем списке вы стоите первым номером.   -- В каком списке?-- удивилась княжна.   -- А как же, ведь вы тоже едете со мной на Урал?   -- Я?.. Вы шутите, Василий Тимофеич. Ведь я решительно ничего не умею делать: ни готовить кушанье, ни шить, не знаю вообще никакого хозяйства. Вот переводы или уроки...   -- А если вы мне нужны, дорогая?.. Поверьте мне, что не пожалеете... Бедных мы везде найдем и будем им помогать   -- Я уже не знаю, Василий Тимофеич...   -- Конечно, вам тяжело будет разстаться с Москвой, но ведь мы уезжаем не навечно. Я вам буду давать каждый год небольшой отпуск...   Марфа Семеновна слушала сына и с своей стороны вполне с ним соглашалась, хотя и с другой точки зрения: все же свой человек, в случае Вася захворает, так она и не отойдет. Каждый думал по-своему и руководился собственными соображениями. Сделав свое предложение княжне, Окоемов точно забыл о присутствующих а начал опять ходить но комнате.   -- Иногда мне начинает казаться, что я схожу с ума,-- заговорил Окоемов после длинной паузы таким тоном, точно думал вслух.-- Да, да... Нападает какое-то глухое отчаяние, сомнение, и я теряю веру в самого себя. Вот именно было так давеча, когда эти женщины выходили из комнаты... Мне казалось, что оне презирают меня, и что вместе с ними уходило что-то такое мучительно-хорошее, как течет кровь из открытой жилы. Да, да... Мне хотелось крикнуть им: "вернитесь!", хотелось приласкать их, утешить! Нет, я не умею этого выразить.   -- Почему же вы не верите в себя, Василий Тимофеич?-- тихо спросила княжна, точно боялась его разбудить своим вопросом.   -- Почему? Ах, да... Да потому, что для меня мои планы так понятны, ясны и просты, и до сих пор все смотрят на них, как на бред сумасшедшаго. Если даже все мои планы рушатся, то останется, по крайней мере, попытка хотя что-нибудь сделать. Все зависит от того, что я верю в людей, верю в возможность деятельной борьбы со злом, а тут кругом полная апатия и круговое недоверие. Как же жить при таких условиях?..   Этот монолог был прервал появлением горничной, заявившей, что "пришли Сергей Ипполитыч".   -- А, уже он пришел!-- с оживлением заговорила княжна.-- Как же вы приглашаете меня, Василий Тимофеич, ехать с вами в Сибирь, когда и он поедет тоже? Я уже не могу.   -- Вот у нас всегда так...-- ответил Окоемов с больной улыбкой.-- На первом плане свои личные маленькие счеты, из-за которых мы готовы пожертвовать решительно всем. Впрочем, я это так...   Сережа шагал по гостиной с озабоченным видом, заложив руки за спину. Он был взволнован.   -- Послушай, Вася, что же это такое?-- без всяких предисловий накинулся он на Окоемова.   -- Что такое случилось?   -- Вчера с одним знакомым я заехал в "Яр", т.-е., вернее, он меня завез туда,-- виновато поправился Сережа.-- Ну, заняла столик, сидим... А за соседним столиком сидит какая-то купеческая компания. Ты знаешь, как я ненавижу это сословие! У меня это в роде какой-то болезни... Не выношу. А тут сидит в компании какой-то купчик, и этот пренахально уставился на меня глазами. Чорт знает что такое... Смотрит да еще улыбается. А потом подходит ко мне и говорит: "Мне ваша личность очень знакома..." -- "Что вам угодно?" -- "Да ничего-с... А вот на бильярде, это точно-с, вы орудуете в лучшем виде! Хорошая музыка... А промежду прочим, скажите Василию Тимофеичу, что, хотя они и весьма умственный человек, а только напрасно в чужой лес зашли, да и дерево не по себе выбрали. Да-с..." Я тут только сообразил, куда гнет этот нахал: это он насчет Таганки, где я играл на бильярде с Барышниковым. Он даже назвал себя, только я забыл его имя.   -- Марк Евсеич Барышников,-- уверенно ответил Окоемов.   -- Вот, вот... Но все-таки согласись, что мое положение было не из красивых?   -- А зачем шатаешься в "Яр"? Впрочем, все это пустяки и касается только меня одного... Одним словом, не стоит волноваться, мой друг.   Слова Окоемова всегда производили на Сережу самое успокаивающее действие, как капли холодной воды. Он и сейчас сразу повеселел и даже весело подмигнул Окоемову.   -- Знаешь, Вася, сначала я отнесся к твоим планам довольно критически,-- заговорил он, закуривая папиросу.-- Да... Говоря откровенно, я и сейчас не верю в них. Но это твое дело, а я в чужия дела не вмешиваюсь. Да... И, вместе с тем, у меня явился свой план. Ты, пожалуйста, не смейся надо мной...   -- Интересно познакомиться...   -- Нет, я совершенно серьезно... Я тут познакомился с одним часовых дел мастером, который пропил свой магазин. Ну что же, это его дело, а я в семейныя дела не мешаюсь... Он тогда приходил вместе с другими наниматься и, между прочим, дал мне блестящую мысль, именно, открыть производство часов в России... Не правда ли, недурно? И всего лучше это устроить там, на Урале, где и медь своя, и сталь, и серебро, и золото -- одним словом, весь материал.   -- Мысль недурная, но, к сожалению, совершенно неосуществимая. На выдержать конкуренции с заграничными часами, да и дело требует сразу громаднаго капитала... Материал в часовом производстве самое дешевое, а ценится только работа.   -- Значит, мой проект не годится?   -- Решительно не годится никуда.   -- А я сегодня целую ночь не спал из-за него и даже план будущей фабрики составил, т.-е. дома квартиры основателя фирмы, т.-е. меня. Этак в русском стиле, а на крыше петух держит в клюве часы... Жаль, что неосуществимо. Да.   -- Я тебе вот что скажу, Сережа,-- заговорил Окоемов совершенно серьезно.-- Я тебя очень люблю и ценю, но должен тебя предупредить об одной маленькой вещи... Ты вот сейчас заговорил о деньгах, а до сих пор умел только их тратить. У меня для всех служащих будет одно общее правило, не исключая и тебя: каждый, поступивший ко мне на службу, обязывается в течение года накопить сто рублей, вкладывает эти деньги в дело и таким образом делается пайщиком. Деньги ничтожныя, особенно при окладе главнаго управляющаго, но все-таки нужно уметь их накопить. В этом все... не выдержавший этого экзамена должен будет уйти.   -- Послушай, я не понимаю тебя, Вася... Я... я по счетам ресторанов уплачивал больше. Неужели из-за таких пустяков ты можешь отказать даже мне?..   -- И даже тебе... В деле все равны, голубчик, а коммерческия предприятия не могут выносить сентиментальности. Я буду поступать, как самый скверный купец... Исключений ни для кого не будет. Если бы ты знал, как мне, при нашей русской распущенности, было трудно скопить мои первые сто долларов! Но это необходимая школа... Только деньги дают самостоятельность.