Без названия

   Пароход пришел утром, а поезд Уральской железной дороги отходил вечером, так что в распоряжении экспедиции оставался целый день. Впрочем, интереснаго в Перми решительно ничего не было, как и в большинстве русских губернских городов. Даже Потемкин не мог найти темы для какого-нибудь новаго проекта. Результатом целой дневки явился флакон одеколона, купленный Сережей.   -- Ну, город...-- повторял фельдшер Потапов, качая головой.   Экспедиция страшно скучала, сбившись на вокзале одной кучкой. Всех довольнее была маленькая Таня, обрадовавшаяся твердой земле. Девочка бегала по зале и с любопытством разсматривала публику.   -- Ведь это уж Сибирь, папа? -- приставала она к отцу.   -- Почти Сибирь...-- обяснял Иван Гаврилыч.-- Вот поднимемся на горы, а за горами уже начнется настоящая Сибирь.   -- А там страшно, пана?   -- Ничего страшнаго нет... Такие же люди живут, как и в Москве.   -- Ну, уж извините, Иван Гаврилыч,-- вступилась княжна, испытывавшая приступы глухой тоски по родине.-- Посмотрите на эти лица...   Относительно лиц княжна была нрава. Действительно, начали попадаться типичныя сибирския физиономии -- скуластыя, широконосыя, узкоглазыя. Окоемов про себя любовался этими квадратными лицами, окладистыми бородами, недоверчиво-упрямыми взглядами -- все говорило о сибирском упрямстве и промысловой хитрости. Это были отдаленные потомки новгородских землепроходцев. Сказывалась страшная боевая закваска, унаследованная, может-быть, еще от разбойничьих шаек новгородской вольницы. Впрочем, Пермь являлась на великом восточном пути только передаточным пунктом, и настоящие сибиряки здесь являлись в качестве проезжающих.   Все вздохнули свободнее, как поезд отошел. Сережа даже принял воинственный вид, как человек, который приготовился к решительному шагу. Его поразило в публике, собравшейся на вокзале, почти полное отсутствие военных и, в частности, дворянства. Начиналось какое-то мужицкое царство.   -- Да, тут нужно держать ухо востро,-- цедил Сережа сквозь зубы.-- Какия-то разбойничьи физиономии...   Сережу еще с Казани охватило какое-то недоверчивое чувство, и он подозрительно осматривал даже скамейку, на которой сидел. Вся экспедиция ехала в третьем классе. Вагон был просторный, светлый, и публики ехало сравнительно немного.   После мертвой Перми приятное впечатление произвели на всех два бойких пункта -- казенный пушечный Мотовилихинский завод и пристань Левшина. Последняя красиво занимала угол, образованный рекой Чусовой при ея впадении в Каму. Здесь чувствовалась жизнь, движение и бойкая работа.   Княжна имела самый жалкий вид и молча сидела в уголке, как наказанный ребенок. Окоемову сделалось ея жаль.   -- Надеюсь, вы здоровы, Варвара Петровна?-- заговорил Окоемов, подсаживаясь к ней.-- У вас такой несчастный вид...   -- Чему же радоваться?.. Уже завезли меня на край света. Все чужое... Чужия лица... Мне даже страшно делается.   -- Ничего, привыкнете помаленьку. Вы только посмотрите, какая здесь природа. Как легко дышится... Когда я уезжаю из Москвы, у меня является такое чувство, точно я снимаю с себя какую-то тяжесть...   Окоемов действительно чувствовал себя прекрасно, как никогда. На его бледном лице даже выступил бледный румянец. Он, чтобы развлечь приунывшую княжну, разсказывал ей историю колонизации Сибири, причем Урал являлся роковым порогом, задерживавшим исконную тягу русскаго племени на восток. В коротких словах Окоемов разсказал несколько биографий знаменитых сибирских землепроходцев, проявивших изумительную энергию, хотя и направленную иногда не по надлежащему руслу. Вообще Сибирь стоила русскому племени страшной затраты сил, а результаты еще в будущем.   -- Вся Сибирь в будущем,-- говорил Окоемов, воодушевляясь.-- И даже страшно подумать об этом будущем, настолько оно грандиозно, начиная с неисчерпаемых сибирских сокровищ. Где теперь живут 5--6 миллионов населения с грехом пополам, будут жить сотни миллионов. Поверьте, что я не преувеличиваю... И мы с вами являемся в своем роде пионерами, хотя и с очень скромной задачей. Грандиозныя дела и не делаются вдруг... Посмотрите, какой особенный здесь народ, сравнительно с коренной Россией. Вообще хорошо... По крайней мере я себя так чувствую.   -- А я уже не понимаю...-- грустно ответила княжна.-- Напротив, мне кажется, что я такая уже маленькая и никому ненужная.   -- Ничего, скоро привыкнете...   Сережа вслушивался в эту беседу и недоверчиво улыбался. Ему казалось, что и мелькавшия по сторонам дороги ели и пихты не настоящия, а что-то в роде замаскированных сибирских разбойников. Эх, что-то теперь делается там, в Москве?.. Сережа даже закрывал глаза, стараясь вызвать дорогия картины бойкой столичной жизни. У него являлось даже малодушное желание просто бежать... И зачем он едет, в самом деле, и какой он главный управляющий золотых промыслов? Нет, положительно, было бы недурно улизнуть из этого прекраснаго далека... Окоемову хорошо: он привык шататься по белу свету.   Спускались быстрыя летния сумерки. Поезд летел по слегка всхолмленной равнине, ничего не говорившей о близости могучаго горнаго кряжа. Окоемов часто выходил на площадку вагона и любовался открывавшейся далью, хвойным лесом, редкими деревушками,-- чем-то спокойно-строгим веяло от этой картины уральскаго предгорья. Чувствовалась какая-то сила, о которой можно было догадываться.   -- Хорошо...-- шептал Окоемов, вдыхая чудный воздух.   Собственно горы начались только со станции Чусовой, где железная дорога легким мостом перекинулась через реку того же названия. Это было уже ночью. Окоемов видел реку, подернутую туманом, правый гористый берег, какой-то завод, дымивший десятками труб сейчас за мостом,-- вот начиналось то новое, о чем он мечтал столько лет. Это был еще первый настоящий уральский вид, полный своеобразной дикой поэзии.   Уральская железная дорога делала от Чусовой очень крутой подем, взбираясь по гребню одного из отрогов. С каждым шагом вперед горная панорама делалась все суровее. По сторонам высились каменныя громады, чередуясь с глубокими падями. Дорога извивалась лентой по горным откосам, врезывалась в толщи камней и забиралась смело все выше и выше. Смешанный лес остался далеко позади, около Чусовой, а теперь неслись мимо стройные ряды елей. Высота подема чувствовалась даже на деревьях -- густо-зеленая, мохнатая ель сменилась тонкой, вытянутой, обросшей бородатыми лишайниками. Растительную жизнь здесь точно глушила какая-то невидимая рука. Исключение представляли только сибирские кедры -- это могучее дерево стояло такое зеленое, пышное, красивое неувядающей красотой. И какая чудная, нетронутая глушь... Поезд несся по горной пустыне, оглашая вековой покой радостным гулом, точно летел сказочный Змей Горынич. Окоемов стоял, смотрел и не мог оторвать глаз. Очень уж хорошо... Кажется, еще никогда он не чувствовал себя так хорошо. Его возмущало, что его спутники спали самым безсовестным образом. Разве можно спать в такую ночь, среди таких картин вечно-юной природы...   Одиночество Окоемова было нарушено каким-то стариком в полушубке и зимней шапке. Он сел где-то на промежуточной станции и тоже вышел на площадку.   -- Хороши Камешки,-- проговорил старик с мягким уральским акцентом.-- Благодать...   -- Почему ты в шубе, дедка? Болен?   -- Я-то? И то болен... На восьмой десяток давно перевалило, так своя-то кровь не греет.   Они разговорились. Старик оказался старым приисковым волком и сейчас возвращался "с севера", с каких-то разведок на одном из притоков реки Вишеры.   -- Лет с пятьдесят около этого самаго дела околачиваюсь,-- обяснял он, улыбаясь.-- Еще при казне заразился, да так и пошел...   -- Что же, жить можно?   -- С умом отчего не жить... Дело самое правильное.   -- А Барышниковых знаешь?   -- Еще старика Барышникова помню... Как же!.. А после него остались Яков Евсеич, он уже помер, потом Прокопий Евсеич, Андрей Евсеич, Гаврила Евсеич -- тоже помер. Богатые люди были, т.-е. Яков-то Евсеич нажил, ну, а братья около него.   -- А теперь как у них дела?   -- Кто их знает... Сказывают, на Москве живут. У них сейчас Марк Евсеич руководствует всем... А денег не должно быть. Так, на прожиток разве что осталось.   -- Говорят, у Якова дети остались?   -- Как же, есть: парень Григорий да девушка Настасья... Как же, помню. Так, семья распалась, капитал разделился, и все на нет сехало.   -- А здешние промыслы как?   -- Да в ренду сдают... Так, из-за хлеба на квас. Хорошаго мало... Выработались промыслы-то еще при Якове Евсеиче, а теперь крохи подбирают.   Как и подозревал Окоемов, барышниковские капиталы оказывались легендой. Он даже был рад этому и с какой-то тоской подумал о чудной девушке-раскольнице, которая сейчас была для него вдвое дороже. Ему нравилось думать о ней среди этого дикаго горнаго приволья, где все дышало еще нетронутой силой.   -- У нас завсегда так,-- продолжал старик, передвигая шапку на голове.-- Редко богатство удержится... Родители наживут, а детки все спустят. Богатство, как вода, переливается с рук на руки.   По своей золотопромышленной части старик оказался очень сведущим, и Окоемов долго его разспрашивал, удивляясь разумным ответам. Чувствовался промысловый сибирский человек, далеко опередивший своего брата, разудалаго расейскаго мужика.   -- Вот теперь, мы как перевалим через Камень, все другое пойдет, барин,-- обяснял старик.-- Точно в другое царство приедем... Там беднота останется, к Перме, а здесь богатство разсыпалось. Что заводов, что промыслов, рудников, всякаго угодья -- не сосчитаешь, пожалуй. И все новое открывается... И народ другой. Насмотрелся я по промыслам всячины. А вы-то дальний будете?   -- Почему ты так думаешь?   -- А слова не наши, разговор другой. Нашибает на московскаго купца...   -- Около того.   -- То-то я смотрю на вас, что не здешний будете.   Окоемов простоял на площадке до утренней зари, когда восток заалелся и горы покрылись предразсветной молочной мглой.   Он заснул хорошим, молодым, здоровым сном, как уже давно не спал. Его разбудил какой-то шум.   -- Станция Кушва!-- кричал голос под окном.-- Поезд стоит семнадцать минут... Станция Кушва...   На платформе происходила настоящая давка. Не проснувшийся хорошенько Окоемов не вдруг мог сообразить, где он и что такое происходит.   -- Здесь народ как вода в котле кипит,-- обяснил ему проходивший мимо с мешком вчерашний старик.-- До свиданья, барин...   В Кушве в первый раз пахнуло тем промысловым духом, который был так дорог Окоемову. Какое движение, какия оригинальныя лица! Действительно, начиналось другое царство. Знаменитая гора Благодать, заключающая в себе несколько миллиардов пудов лучшей в свете железной руды, виднелась только своей верхушкой. Сравнительно, это была даже не гора, а маленькая горка, но это не мешало ей быть рельефным доказательством несметных уральских сокровищ.   За Кушвой начались уже другия красоты. Суровый горный пейзаж сменился более мирными видами,-- красивым бордюром выступал смешанный лес, зеленели покосы, попадались изредка пашни. Природа здесь точно сразу отмякла.   -- Да, недурно,-- заметила княжна, любуясь горною цепью, продавленной линией замыкавшею горизонт справа.