Настасья Яковлевна ничего не имела относительно того, что Окоемов до сих пор скрывал свою женитьбу,-- он не хотел тревожить старуху-мать, которую огорчило бы известие о таком "неравном браке". Но сейчас это инкогнито начинало ее тяготить, потому что создавало фальшивое положение у себя в Красном-Кусту, а потом она готовилась быть матерью, и скрываться дальше делалось невозможным. Прямо она ничего не говорила мужу, но последний уже сам догадывался но ея настроению, что она чем-то озабочена и недовольна. Поездка на озеро, как она догадывалась, была только шагом к чему-то новому. -- Мы проедем с озера прямо в Екатеринбург,-- говорил Окоемов дорогой.-- Может-быть, там придется остаться. Жене он говорил "вы" и даже с глазу на глаз называл полным именем. "Точно он меня и за жену сейчас не считает",-- думала Настасья Яковлевна. У нея теперь являлись все чаще тяжелыя минуты и какия-то неопределенныя сомнения. Да, она любила мужа, но отчего же он не хочет, чтобы все знали, что он принадлежит ей и только одной ей? Обяснение, действительно, произошло, хотя и не в той форме, как; предполагала Настасья Яковлевна. До озера было верст семьдесят, т.-е. целых три станции. Окоемов находился в особенно хорошем настроении и всю дорогу толковал о своей писцикультуре. Кстати, он захватил с собой несколько жестянок, чтобы сделать опыт консервирования чудной горной форели, которая по-местному называлась "харюзом". -- Это до того нежная рыба, что ее невозможно перевезти каких-нибудь двадцать верста,-- обяснял он с одушевлением.-- Ее едят прямо на месте лова, и в продаже она совсем неизвестна. Этот сорт форели встречается еще только в Финляндии, в бойких горных речках. Вот мы и сделаем первый опыт. Местность быстро менялась, и со второй станции на горизонте уже засинели недалекия горы. Здесь Урал был значительно выше, чем в месте пересечения его Уральской железной дорогой. -- Не правда ли, как хорошо?-- повторял Окоемов.-- На восточном склоне Урал почти на всем протяжении образует крутой обрыв, чем и обясняется его особенная рудоносность именно на этом склоне. Замечательно, что сейчас же от обрыва начинается равнина, страшная по величине Сибирская равнина, которая тянется вплоть до Великаго океана. Урал служит точно порогом, отделяющим собственно Россию от Сибири. Первое горное озеро привело Окоемова в окончательный восторг: ничего лучшаго нельзя было придумать для его целей. Настоящий живорыбный садок. Озеро было небольшое, но глубокое и постоянно питавшееся свежей водой, приносимой бойкими горными речонками. Затем оно соединялось протоками с целой сетью других горных озер. На свое собственное озеро они приехали только к вечеру, когда воздух сильно засвежел,-- сказывалась горная область. Они остановились прямо "на сайме", как назывались здесь рыбачьи стоянки. Озеро имело неправильную форму, как все горныя озера, и, в общей сложности, занимало площадь около квадратной версты. Степныя озера, как Челкан, имели овальную форму, а здесь там и сям высились скалы, а хвойный дремучий лес подходил зеленой стеной к самой воде. На "сайме" их встретил старик-рыбак, служивший от компании сторожем. -- Ты и будешь барин?-- спрашивал он Окоемова.-- Заждались мы тебя... А это кто будет?-- прибавил он, указывая на Настасью Яковлевну. -- А ты как думаешь?-- спросил Окоемов. Старик посмотрел на них пристально и проговорил с уверенностью: -- Кому быть, известно, барыня, значит, по-нашему жена... Настасья Яковлевна даже покраснела от охватившаго ее волнения,-- это еще в первый раз посторонний человек назвал ее "женой". -- Ну, пусть будет по-твоему, старина,-- пошутил Окоемов, хлопая старика по плечу.-- Вот ты нам завари уху... Есть рыба? -- Как рыбе не быть, барин... Я вам карасиков добуду. У меня они в садке сидят на всякий случай... Дожидал вас. -- А мы, пока ты варишь уху, прокатимся по озеру на лодке. -- Покатайтесь, коли глянется... Вон там за мысом хорошия места пойдут. Камень -- стена-стеной... Лодка была старая и тяжелая, но Настасья Яковлевна никогда еще не каталась с таким удовольствием. Кругом тихо, ни звука, и они одни на этом просторе. Она чувствовала себя такой маленькой-маленькой и такой безсовестно-счастливой. Остального мира больше не существовало, точно они остались вдвоем на всем земном шаре. И прошлаго не существовало, а было только настоящее -- вот это закатывавшееся солнце, немыя скалы, тихо шептавшийся лес на берегу, водяная гладь, в которой так ласково отражалось вечернее небо. -- Звездочка...-- тихо вскрикнула Настасья Яковлевна, глядя на воду. Да, это была первая вечерняя звездочка, светившая в воде любопытным глазом, точно она смотрела на счастливую парочку. Одна тайна отражала другую. Потом звездочка попала в расходившиеся от весел круги, заколебалась и точно потонула. -- А ведь Сережа сделал мне предложение...-- неожиданно заговорила Настасья Яковлевна, продолжая какую-то тайную мысль.-- Я ничего вам не сказала... Это было недели две назад. Я просто не знала, что говорить, и убежала к себе в комнату, как глупая маленькая девчонка. -- Сережа человек серьезный и шутить не любит -- Да, вам смешно, а каково было мне? Потом, все меня ревнуют к вам... ловят каждый взгляд... Даже милейшая княжна, которую я люблю, как сестру, и та доводила меня не один раз до слез своими наводящими разспросами. Они все считают вас своей собственностью. Настасья Яковлевна засмеялась и посмотрела на Окоемова счастливыми глазами, в которых светилась одна мысль: "Ты -- мой, и я никому, никому не отдам тебя"... -- Да, я принадлежу им, принадлежу делу,-- серьезно заговорил Окоемов, бросая весла.-- И мне было совестно нарушить эту иллюзию своей женитьбой... Ведь любовь -- слишком эгоистичное чувство, это роскошь, которую нужно заработать. Мне казалось, что я чему-то изменяю, отдаваясь слишком личным чувствам. Как хотите, а свое счастье отделяет от других, и человек начинает слишком много думать только о самом себе. Мне и сейчас совестно: я так счастлив, милая.... Она не понимала его слов и смотрела на звездочку, которая опять показалась в воде. Вода успокоилась и стояла, как зеркало. -- Вы меня не понимаете?-- заметил Окоемов. -- Нет, то-есть да... Я знаю только одно, что дальше так не может быть, если вы не хотите оставлять меня в фальшивом положении... Может-быть, я несправедлива, может-быть, я эгоистка, может-быть, я сделала не поправимую ошибку... -- Ни то, ни другое, ни третье, моя хорошая... А только я боюсь слишком увлечься своим личным чувством. -- Какой хороший старик этот рыбак...-- вслух думала Настасья Яковлевна, теряя нить разговора: ей хотелось и плакать и смеяться. А хороший старик развел на берегу целый костер, подвесил над огнем котелок с водой и ждал, когда вернутся господа. Что-то уж очень долго плавают... Вон и солнышко село, и холодком потянуло от заснувшей воды, и молодой месяц показался на небе. Где-то в осоке скрипел неугомонный коростель, где-то вопросительно крякали утки, выплывавшия в заводи кормиться, где-то пронеслось печальное журавлиное курлыканье. Распряженныя и стреноженныя лошади с наслаждением ели свежую, сочную траву, а приисковый кучер Афонька сидел около огонька, курил трубочку и сердито сплевывал на огонь. -- Как-то тут наезжал Утлых...-- говорил старик-рыбак, встряхивая седыми волосами. -- Ну? -- Ну, значит, ничего... Пожалуй, как бы промашки не вышло. Все он с башкирами шепчется... Как-то наезжали Аблай с Уракайкой. Незнамо зачем наезжали и с тем же уехали... Тихий всплеск весел прекратил эту красноречивую беседу. Из-за ближайших камышей выплыла лодка, казавшаяся теперь больше, чем при дневном освещении. Щипавшия траву лошади насторожились и фыркнули, сердито тяфкнула лежавшая у огня маленькая собачонка. -- Ну, а как ты, Афоныч, насчет господ понимаешь?-- спрашивал старик, поднимаясь с кряхтеньем. -- А кто их разберет... У барина денег не в проворот, вот и мудрит. Работал бы на прииске, как другие, а то и землю рендует, и озеро, и не весть еще что. -- Много денег-то? -- Целый банк, сказывают. А из себя глядеть не на что... Так, заморыш, то-есть супротив других прочих золотопромышленников. -- Та-ак... Лодка причалила к берегу, и Афонька отошел к экипажу, так как считал невежливым оставаться у огня. Уха из живых карасей была великолепна, а потом Афонька приготовил в походном медном чайнике чай. Делалось холодно, и Настасья Яковлевна куталась в теплую шаль. Она опять казалась Окоемову маленькой девочкой, и он опять чувствовал себя счастливым, добрым и хорошим. Настасья Яковлевна легла спать в экипаже,-- в избушке она боялась тараканов. Окоемов улегся под открытым небом, у огонька, и долго не мог заснуть. Ночь была чудная, и ему слышались какие-то неясные звуки, точно кто-то шопотом предупреждал кого-то о неизвестной опасности. Он проснулся рано, благодаря утреннему холоду. Озеро было закрыто туманом, а трава -- сверкавшей росой. Солнце поднималось из-за гор без лучей и казалось таким громадным. Огонь потух. Окоемов сходил умыться чистой озерной водой и велел старику собираться. -- Нужно половить мармышей, дедка... Старик захватил ведерко, сачок и с кряхтеньем взялся за шестик,-- он правил лодкой, стоя на ногах. Отвалив от берега, он несколько раз тряхнул головой и проговорил: -- Барин, а ведь дело-то неладно! -- Что такое случилось? -- А наезжал Утлых... да... Он башкир сомущает насчет озера. Говорит: неладно контракт заключен. Аблай да Уракайка уж наезжали... Известно, они-то рады вторую ренду получить. Вот какое дело... -- Ничего, как-нибудь устроимся, дедка, а Утлых напрасно хлопочет. У нас правильный контракт... -- Да ведь народ-то несообразный, барин. Одним словом, нехристь... Настасья Яковлевна была разбужена Окоемовым. У него было какое-то встревоженное лицо. -- Настасья Яковлевна, смотрите... Он развернул бумажку, в которой лежали какие-то бледно-желтые тараканы. Настасья Яковлевна даже вскрикнула. -- Вот наше богатство... В этом рачке-мармыше скрыты миллионы,-- обяснял Окоемов. -- А для чего они нам? -- О, место им найдется...