Без очереди в рай

— И Руслан хорош! — не унималась Лера. — Ладно ты — чокнутая ты, оторва ты, пацанка, но Басмаев — солидный человек, настоящими делами занимается! Ему-то что неймется? Ну как дите мало́е… Ты как хочешь, старшенькая, а я в чем-то этих мужиков в упор не понимаю, — повторила за меня сестренка. — К черту, всё, проехали… А вообще-то, Янка, ты даешь, никогда не думала, — чуть смягчилась Лера. — Знали бы наши одноклеточные мальчики, к кому они в охрану набивались! Тебе, мать, волю дай — ты сама кого угодно не то что охранить, ты и схоронить запросто сумеешь. Разве нет?

— Не знаю, — пожала я плечами.

— Клинический случай, — безнадежно бормотнула Лера. — А если, например, кто-нибудь тебя снасильничать затеет или, на худой конец грабануть попробует, ты тоже незнайкой прикидываться станешь? Ать-два, ножки врозь, спасите, люди добрые?!

— Ну, если на совсем худой конец… Да откуда же я знаю, младшенькая, если никогда не проверяла! А проверять не тянет, знаешь ли, неровен час выяснится вдруг, что в действительности всё не так, как на самом деле… Складно изложила?

— Складно, складно, да только зря старалась, я и без того тебя за дуру не держала. Съела, старшенькая?

— Меняешь гнев на милость, младшенькая?

— Меняю, — пробурчала Лера, — по собственному курсу: в наказание без массажа останешься. Сегодня обойдешься, после твоих подвигов мне не до тебя. Всё, с глаз долой, а там посмотрим…

На том и порешили. Говорят, всё на свете к лучшему: делается — к лучшему, не делается — к лучшему; всё стремится к лучшему в лучшем из миров. Когда помрем — проверим.

А покамест — угораздило ж меня! Нет бы мне чего-нибудь попроще учудить, пар спустить надумавши: в сауну сходить, без нужды обновку справить, на худой конец (э-э, не поймите правильно) переспать бы с кем-нибудь… А я?! Экая оказия: сестренкиного папика я не спросясь обидела. А он, промежду прочим, мужем нашей главврачихи числится, и это не оказия уже, но целая коллизия. А кто-то что-то, кажется, о карьере вякал…

И думай после этого: оно меня касается, или не касается? По мне так не касается, но по жизни подобные запутки до добра обычно не доводят. Да и средоточие житейской интуиции, расположенное ниже поясницы, оно же чувство задницы, признаться, по мелочи тревожило…

Идя к окну — радуйся, смотря в окно — радуйся, летя в окно — радуйся… Шутка мрачноватая такая.

Но я-то здесь при чем?

Глава 4

Думай не думай — жизни не придумаешь: человек предполагает, Бог располагает, а там — как масть пойдет. А коли так, я здесь ни при чем и незачем мне о чужих проблемах беспокоиться — у меня, промежду прочим, собственные есть. Да и ту же интуицию распускать не следует — если к каждому шороху прислушиваться, можно ведь и голосишками обзавестись. Ей голос был! и до свидания. Предупредили — всем спасибо: вам налево, мне направо. Не стучаться же теперь в собственную дверь, спрашивая при этом: кто там? А там как в анекдоте: «Кто там?» — «Я». — «Я-а?!» А если я — не я, то это всё еще скверный анекдот или всё-таки уже шизофрения? Добро пожаловать, авось договоримся…

Жизнь продолжалась. Всё было ничего — то есть ничего из ряда вон особенного не произошло и не происходило. Мои, с позволения сказать, трудовые подвиги остались без последствий. Как и следовало ожидать, поскольку для экстремальной медицины «чехлы в присутствии» вещь если не простительная, то не удивительная, во всяком случае — отнюдь не криминальная. И чего я психовала, спрашивается? Две старушки померли? Ну и что? Не я такая — судьба у нас такая: жили-были, заболели, выбыли, медицина руками развела. Мертвых в морг, живых в машину — поехали, Яна Германовна, вам вызов, поспешите. Так я и отработала еще три смены — без всяких неожиданностей, день и ночь — сутки прочь; с момента возвращения из отпуска две недели минуло.

Сентябрь закончился. Дни стояли необыкновенно яркие, погожие, словно лето краешком, как бывает с солнцем на закате, зацепилось нечаянно за горизонт — и задержалось на какое-то мгновение, напоследок высвечивая всё до мельчайшей черточки. Октябрь наступал. Город, окруженный осенью, пылал, от окраин неотвратимо накатывалась волна полыхающей листвы, захлестывая скверы и сады, деревья теснились в оградах, переполняя их, выплескиваясь наружу, как краски на растревоженную синеву холста. Красное, желтое, бурое, будто бы какой-то заполошный уличный художник мерцающую позолоту и старую, с прозеленью, медь щедро обрызгал киноварью — и отвлекся, запнулся перед завершающим мазком, вместе с которым созданный им мир должен был раз и навсегда закружиться в буйном карнавале, закружив художника — раз и навсегда…

Словом, всё выглядело симпатично.