Без права на награду

Александр Христофорович шел от штаба пешком. Понурый, опустив голову и глядя под ноги. Поэтому он не сразу заметил дорожный экипаж в своем дворе, а заметив, встал, как соляной столб. Ему вообразилось, будто дома, в Питере, неладно. Все страшные варианты мигом пронеслись в голове. Но потом разглядел мелькание огней сразу во многих окнах и понял: на квартире куча народу. Не без опаски подошел к забору, перешагнул прямо в палисадник. Глянул через стекло. Там были все. Его все.

Вспомнилось, как стоял в сугробе и смотрел на Елизавету Андреевну, укладывавшую старших девочек. Но сразу генерал не пошел в дом. Держался руками за штакетины и лелеял неожиданную тишину. Войдет – все рассыплется. Встанут вопросы. Надо будет что-то говорить. Оправдываться. Слушать и принимать упреки.

Его потянули за руку. Би-би. Как всегда Би-би. Самая бойкая.

– Ну иди уже, – горячо требовала она. – Миритесь поскорее. Никакой жизни нет.

Оказывается, Елизавета Андреевна давно заметила мужа. И, устав терпеть, послала Катю. Мол, отец стоит в осенней луже. Ноги промочит. Она всегда ее подсылала, когда не знала, как быть.

Шурка вошел. Закашлялся в передней. Застучал подошвами о порог, сбивая грязь. И тут на него все кинулись. А Елизавета Андреевна зашептала на ухо:

– Ты меня простишь?

* * *

Декабрь 1821 года. Харьковская губерния.

Последний аккорд семейной драмы разразился уже в Водолагах. Вернее, эхо прокатилось Шурке по хребту.

Еще в Бешенковичах Елизавета Андреевна набралась наглости и спросила его:

– Быть может, ты желаешь большего? И я не делаю чего-то… ну, не знаю, чего.

Муж обнадежил ее насчет их полной семейной состоятельности. Не забыв указать на младших дочерей: не ветром же надуло. Но с тех пор начал позволять себе разнообразие. И заметил, что женщина довольна.

Но! Супруга не беременела, и это служило дополнительной причиной терзаний мужа. Возраст позволял, сложение и здоровье тоже. Не то чтобы Александр Христофорович добивался еще одного младенца. Нет. Ртов достаточно. Однако ему начало казаться: после случившегося от него не хотят. То есть простить-то простили… Спросить прямо – нарваться на негодование, пустые увертки, может быть, упреки. Их дом уже один раз разбился, как елочный шарик. Худой мир, как говорят…

Но вот они увидели этот худой мир. Вечером в гостиной Марии Дмитриевны перемывали кости соседям. Оказалось, Меллер загулял с дворовой девкой. А Катерина не снесла и полезла в петлю. Барон же ее и вытащил. Теперь ходит как побитая собака.

Чужую беду руками разведу. Собравшиеся дружно порицали жену и жалели мужа, ведь не со зла – по дурости.

Елизавета Андреевна слушала молча, насупившись, ни слова не говоря, отчего у Шурки по спине бежали мурашки. А утром велела закладывать теплый возок, ехать в Кунье.

– Я с тобой.

– Что тебе там делать?

Генерал не был уверен, что его возьмут, но теперь страшно обиделся и даже сорвался:

– Думаешь, одной ей худо?

Худо им! Вечно все кругом худо! Госпожа Бенкендорф слов не находила от негодования. Дорогой молчала. Дулась на мужа. Если бы могла, наступила бы ему на ногу каблуком, чтоб синяк остался.

Но когда подъехали к имению, на обоих повеяло таким сиротством, что женщина взяла-таки спутника за руку. То-то! Все вы храбры языком молоть. Вот он, предел храбрости – чужая жизнь. Ему и неведомо было, с кого супруга берет пример, отправляясь за сто верст киселя хлебать.

Их встретил барон, вялый и не удивленный.

– Все приезжают посмотреть, – бросил он. – Под видом участия.

– Нас к этому сорту не причисляй, – отрезал Бенкендорф.

Мужчины ушли в кабинет и забубнили своё. Елизавета Андреевна слышала раздраженный голос хозяина: «Выкидыш был. Мы стереглись. Я сорвался».

Она пошла прочь. Миновала пустую детскую. Потом гардеробную. Несколько комнат неопределенного назначения и остановилась перед спальней. Ее охватила нерешительность: «Куда я лезу?» А потом словно кто-то толкнул мадам Бенкендорф в плечо.

Она переступила порог. Белые ситцевые шторы в голубых цветочках были задернуты. Постель не разбирали. Поверх такого же бело-голубого покрывала лежала госпожа Меллер. Уже без слез. Безучастная ко всему. Даже к приезду гостьи.

– А-а, – тихо протянула она. – И вам сказали.

Елизавета Андреевна села рядом с ней и взяла ее легкую невесомую ладонь в свою.

Что она говорила? Повторяла ли слова Марии Федоровны? Себя ли приводила в пример? Стыдила ли попыткой покончить с жизнью?

– Грех большой…

– Я исповедовалась, – вздохнула Катерина. – Все отошло. Но теперь сил нет. Даже руку поднять. И смотреть на него не могу. Гадок.

Елизавета Андреевна погладила ее по волосам.

– А ты ангел?

Катя покачала головой.

– Я вот себя наказала, – призналась госпожа Бенкендорф. – Не могу больше зачать. Точно выжгла все ревностью и злостью. Не старая вроде. Хочу еще. Бог не дает.

Катерина обомлела. Вдруг и с ней так?

– А то, может, ты о разводе загадываешь? Меллер, кажется, на все согласен. Сам свидетелей купит и в епархию приведет.

Хозяйка встрепенулась.

– Какой развод? Что удумал!