(без) Право на ошибку

Конечно есть шанс, что я тоже кого то встречу. Когда нибудь. Что эта история перестанет грызть меня изнутри. Что я все таки сумею затолкать ее поглубже. Но не сейчас. Сейчас я упиваюсь ощущением собственных ошибок. Соглашаюсь на всю боль которые несет в себе воспоминания. Распахиваю руки в приглашающем жести, встречая каждую пулю, выпущенную нашим прошлым. Я надеюсь таким образом хоть немного искупить свою вину — но не ради себя, а ради того, чтобы мироздание хоть немного уменьшит свое давление на нее.

Я замечаю, что в холдинге участились увольнения. То ли крысы побежали, то ли я и правда стал неуправляемым психом, на что мне намекает Егор Константинович. Я проверяю каждую крысу — вдруг они бегут потому, что скрывают что-то. Я удерживаю холдинг на плаву и готовлю — в основном тайно — несколько прорывных кампаний которые заткнут потом рот всем идиотам, что заранее меня похоронили. Им кажется, что Веринский вдруг решил заняться саморазрушением — мне это тоже иногда кажется — и я их не разубеждаю. Потом. Сейчас я почти счастлив, что это не дает мне ни секунды свободного времени, что эта ситуация выявит все слабые звенья и всех подстрекателей, что я увижу истинные лица. Я запоминаю каждое такое лицо, собираясь потом умыть их кровью. Никто кроме Константиновича, пожалуй, не знает истинных причин происходящего — я никому и ни разу не позволил показать своей слабости или что я человек. Не хрен. Я умею открываться только перед Настей, но ей мои откровения и нутро до лампочки, потому я не снимаю броню двадцать четыре часа в сутки. Живу в офисе, пашу так, как никогда в жизни, управляю компанией, постоянно совещаюсь и ругаюсь с адвокатами и экспертами, двигаю потихоньку нужных пешек и копаюсь в собственном грязном белье. У меня мало живых свидетелей, но я продолжаю копаться и искать — мне удается даже найти своего бывшего айтишника, который тогда и сумел влезть в систему и изменить данные, и за соглашение что я не буду его преследовать, он уже дает показания.

Я уже две недели не езжу в ее город. Убеждаю себя, что нормальный. Я почти перестал видеть ее лицо вместо документов. И слышать ее голос вместо слов своих подчиненных. И потому совершенно охренел, когда поднял голову от бумаг и увидел Настю, заходящую ко мне в кабинет.

Я и правда не верил, что это она и есть пока она не прошла и не села в кресло передо мной, сбрасывая короткую шубу, оставшись только в ярком костюме — а я ощутил ее запах.

И тут же задышал чаще, рефлекторно, пытаясь втянуть как можно больше того, что принадлежало только ей.

— Почему меня не предупредили? — вопрос прозвучал хрипло. Хорошо хоть прозвучал. Я надеялся, что на моем лице не отразится та буря эмоций, что я чувствовал, и не собирался себя выдавать отсутствием реакций. Не потому, что боялся, что она ударит по-больному, просто понимал, что не сдержавшись один раз, я уже не смогу остановиться.

— Я попросила, — она смотрела спокойно. Красивая, уверенная в себе, стильная.

Взгляд какой-то строгий, а руки лежат спокойно на подлокотниках кресла. И я чувствую себя больным маньяком, потому что единственное о чем я думаю это о том как я хочу взять эту руку эту узкую ладошку и приложить к своей щеке, потереться о нее, царапая щетиной. Не брился кажется уже несколько дней и сегодня даже душ не принял. Вот странно, всегда было плевать, а сейчас чуть ли не стыдно.

— Попросила? — переспрашиваю как идиот. — И мой помощник так вот просто выполнил твою просьбу?

Я понимаю о чем спрашиваю. Тот был обязан докладывать мне обо всем, что связано с Настей.

Вспышка улыбки, которую я впитываю с жадностью песка под первым за многие недели засухи дождем. Глаза ее насмешливые, легкое движение головы — меня ведет, а она говорит быстро и почти весело:

— Мне кажется, он меня боится. Ты развил слишком бурную деятельность по отношению ко мне, Веринский, а он еще помнит с кем ты уехал с приема в моем городе. И, судя по всему, от ужаса перед нашими совершенно не однозначными отношениями, моей неадекватностью и твоими требованиями уже считает Раду плодом той ночи — как будто я инопланетянка и могу выносить и родить за неделю.

Она язвит и это нереально ей идет. Я помню Настю неискушенной, острожной, провинциальной — но у нее уже тогда было чувство юмора, определенная строгость и умение давать сдачи.

Сейчас же она ошеломляет.

Восхитительная, мудрая, яркая. И трепетная мать. И великолепный финансист. Язва, способная ударить очень больно — но если захочет, вынесет с поля боя и дотащит на себе до госпиталя.

В нее не возможно не влюбиться даже самым отъявленным холостякам хоть какого разлива. И опять я уже ненавижу каждого, кто будет в нее влюбляться.

Я сглатываю. Всегда был вещью в себе, а тут вдруг оказалось, что все наружу — мысли, слова, поступки. И не спрятаться от этого. Только принять, принять до конца, а когда она исчезнет из моей жизни — снова затолкать кровоточащее сердце в разорванную грудную клетку и попытаться жить.

Сердце громыхает уже в висках и я прилагаю достаточные усилия, чтобы не сорваться с места.

— У тебя всего… хватает?