Без вести...

Иннокентий восемь лет прожил в лагере, но никогда не слышал в голосе коменданта столько любезности. Это его насторожило. Он ответил не сразу.

— Что ж, жить приходится, — осторожно проговорил он.

Милославский указал Каргапольцеву на кресло, предложил сигарету. Иннокентий, не торопясь, уселся, а от сигареты отказался. Константин Витальевич незаметно придвинул к себе бумажку, прочитал трудную фамилию и произнес:

— Мы давно знакомы с вами, господин Каргапольцев, но обстоятельства складывались так, что поговорить... э-э-э... по-серьезному не удавалось... И вот я пригласил вас... Мне докладывали, что вы человек правдивый и откровенный.

— Когда-то был шибко правдивым, — усмехнулся Иннокентий, — но, кажется, начинаю портиться.

— Выходит, теперь и соврать можете?

— Врать я не привык, господин комендант. — Хотя у нас в Забайкалье говорят: если человеку выгодно, он соврет... Мой отец считал: все врут — и поп, и даже верующий на исповеди, коли есть польза.

— А что, мне нравится это рассуждение. В нем есть доля истины.

Константин Витальевич привалился к спинке кресла, глубоко затянулся сигаретой.

— Да, рассуждение вашего отца мне нравится, — снова проговорил Милославский. — Теперь я задам вам один вопрос. Понимаю: отвечать на него правдой вам, пожалуй, не выгодно. Можете ответить?

— Попробую, господин комендант.

— Да, и еще одна просьба: обращайтесь ко мне по имени и отчеству. Меня зовут, как вам известно, Константин Витальевич.

— Извините, господин комендант. Такое обращение непривычно.

— Ну, хорошо... Скажите, господин Каргапольцев, вы очень скучаете о родине?

— Не понимаю, для какой цели, господин комендант, понадобилось вам знать это, но отвечу честно: скучаю.

— О ком или о чем больше всего?

— Скучаю о родителях, о девушке, которую любил, о Байкале и... вообще обо всем.

— Тоска о родных и девушке мне понятна, но скучать об озерах и речках — занятие, по моему мнению, достойное сентиментальных девиц, но не мужчины.

Каргапольцев неопределенно пожал плечами.

— Теперь давайте продолжим рассуждения... Я полагаю, что ваши родители давно умерли в концлагере. С точки зрения коммунистов — вы изменник, а с членами семей изменников там не очень церемонятся... А девушка? Она вряд ли вспоминает о вас. Ей сколько лет сейчас?

— Тридцать с небольшим, должно быть.

— Думаете, она вас ждет столько лет? — Милославский помедлил. — Я понимаю, для вас этот разговор неприятен, но у нас ведь говорят: лучше горькая правда, чем сладкий обман. Да, правда не всегда бывает такой, какой нам хочется... И получается, Иннокентий Михайлович, что скучать тебе не о ком, — заключил комендант, неожиданно переходя на «ты». — И о тебе вряд ли кто скучает. И я так скажу: вообще понятие родина — штука весьма неопределенная. Все это выдумано для обмана доверчивых людей. Сказали тебе: вот твоя родина, умирай за нее. И ты идешь на смерть. А зачем? Человеку отпущена одна жизнь. Страну, которая обеспечит мне богатую и счастливую жизнь, я готов в любой час назвать своей родиной. Если бы удалось открыть все границы и сказать людям: живите, кому где хочется, на земле наступило бы царство божье.

— Кто же этому мешает?

— Коммунисты, социалисты и прочие фанатики. Только российские солидаристы и их союз выступают за всеобщее единение людей и благоденствие. Правда, в последнее время в свободных странах Европы кое-что делается в этом направлении. Идея объединенной Европы — первый правильный шаг. Ведь все войны и вызванные ими бедствия происходят именно от того, что мир разделен на национальные вотчины. Представь себе на минуту, что на всей земле одно государство... Воевать не с кем, разве с марсианами!

Милославский закатился скрипучим, прерывистым смехом. Иннокентий с трудом улавливал смысл разглагольствований коменданта, в спор с ним не вступал. Он не первый раз слышал изложение космополитических идей, но взгляды Милославского, в которых странным образом перемешались космополитизм, антикоммунизм и антисоветская идеология «российских солидаристов», казались ему особенно циничными. Однако с некоторыми мыслями Милославского он даже готов был согласиться. Но главное он все же уловил и понял правильно: эти рассуждения выгодны тому, кто хочет господствовать над всем миром.

— Человек — гражданин Вселенной. Вот это звучит! Извини, — продолжал Милославский, усаживаясь в кресло, — утомил я тебя. Слушаешь, поди, и понять не можешь, к чему все это. Так что ли?

— Откровенно говоря, да.

— Раскрою секрет. Только еще один вопрос: возвращаться на родину собираешься?

— Нет.

— Почему?

— Боюсь.

— Кого?

— Прежде всего своей совести.

— А русской каторги?

— Тоже боюсь.

Этот быстрый короткий диалог доставил удовольствие коменданту. Длинные пальцы коменданта весело заплясали на зеленом сукне, а потом вдруг замерли.

— Я, дорогой... э-э-э... Иннокентий Михайлович, одобряю твое решение. Кроме тех соображений, которые ты высказал, мы не можем не учитывать наше теперешнее положение. Стоит только заикнуться тебе о своем желании вернуться на родину, как на твою голову посыплются неприятности...

— Это я знаю, господин комендант.