Безгласный

Когда Фрол пересел на другое место, почти рядом с чекменским барином, то услыхал, что начал говорить гавриловский барин. Гавриловский барин доказывал, между прочим, что теперь образование для крестьян в особенности необходимо, вследствие получения ими разных новых прав, пользоваться которыми можно только грамотному человеку. Он указал на парашкинцев, в "округе" которых не было ни одной школы.

Фрол встрепенулся, ожил и начал возиться на своем стуле. Ему понравилась веселая, но понятная речь гавриловского барина.

В это время его соседу, чекменскому барину, надоело сопеть на всю залу; он поднялся, пошлепал губами и стал возражать гавриловскому барину. Он говорил долго, вкусно и сочно, хотя Фрол мало понял из его речи; только лицо его начало терять постепенно свою деревянность… Под конец чекменский барин, высказав уверение, что он "глубоко верит в то, что говорит", приняв во внимание, кроме того, и то, и другое, и третье, "а также имея в виду (и с одной стороны и с другой) невежество парашкинцев и их собственное нежелание образовывать себя", он "не мог не прийти к заключению", что расход, рекомендуемый почтенным оратором, "бесполезен и обременителен для Сысойского земства".

Фрол все время возился на стуле; вынимал зачем-то картуз, снова прятал его за пазуху, зачем-то откашливался и опять возился на своем стуле. Потом вдруг встал. Как нарочно, в зале в это время настала мертвая тишина. Фрол открыл рот. На него многие обратили внимание. Он и сам в первое мгновение видел, что на него смотрят, и смутился; но мысль, засевшая в нем, одержала верх, требуя выхода, и Фрол стал говорить:

— Ну, ежели невежество у нас… — Он остановился на мгновение — около него раздался смех, вероятно, потому, что ни одна речь в Сысойском земстве не начиналась так.

Но он продолжал.

— Невежество — это так… но невежество надо учить, учеба ему надобна…

Раздался хохот. Фрол побледнел, но продолжал:

— Парашкинцы и рады бы учить своих ребят, да сил-то нету…

Новый смех, хотя более сдержанный, раздался. То смеялся чекменский барин и некоторые другие; им было скучно, и они рады были забаве. Фрол замолчал, только с какою-то странной улыбкой проговорил, обращаясь к сидящему подле него барину:

— Грех вам, барин, смеяться!..

Хохот усилился; но в это время со всех сторон удивленной залы послышались повелительные выкрики:

— Это нехорошо!

— Перестаньте смеяться!

— Нечестно!!!

А какой-то раздражительный голос прямо вскрикнул: подло! Взволнованный председатель принялся звонить. Когда же восстановилась тишина, он обратился к Фролу:

— Продолжайте, господин гласный.

Но Фрол опять улыбнулся грустной, а больше странной улыбкой и только выговорил:

— Нет уж…

И сел. Председатель поторопился прервать заседание.

Фрол посидел немного, затем поднялся и пошел к двери. Он перешел коридор, где поразил гренадера Миронова своим измученным видом, не имевшим и тени прежней деревянности, спустился вниз по лестнице, утер рукавом крупные капли пота на своем лице и вышел на улицу…

Ни на другой, ни в следующие дни он не являлся больше на заседания; он сбежал домой.

Так и не узнали в Сысойском уездном земстве, что думал сказать Фрол Пантелеев. На его место на следующий год сел раньше выбранный в кандидаты парашкинский старшина, а о Фроле позабыли. Гавриловский барин, правда, доказывал иногда, что только Фрол мог рассказать правду о своих соотечественниках, что только он в состоянии раскрыть темную парашкинскую душу, но никто его не слушал. О происшествии в Сысойском земстве тоже позабыли, только до сих пор живет там и везде прозвище виновника его: безгласный.

[3]