Безумие белых ночей

Простые вещи радовали нас, простые эсэмэски. Мы пропитались недостатками друг друга, мы провоняли тем хорошим, что имели. Иногда мы просыпались и менялись взглядами, только для того, чтобы сохранить мир и спокойствие дня, мы вставляли в глазницы мировоззрение, она себе — мое, я — ее. Она смотрела на мир моими глазами, я — ее, я ее не видел, я смотрел на себя ее глазами. Эта игра забавляла, но была небезопасной, потому что, как и всякая игра, пахла своими правилами, своими обязанностями. Для того чтобы радоваться, совсем не обязательно было заводить детей, кошек и прочих хомячков. Обязательства шли вразрез любым радостям. С детьми пока не получалось, но собаку все же завели. Пес носился, как на моторчике, то и дело проветривая, когда требовалось, застоявшиеся отношения. Застои случались, как пустая порода в золотоносной жиле. Ее надо пройти, эту рутину, перетерпеть, дальше снова золото.

В жизни мне везло на Свет, с остальными складывалось сложнее, Шила была единственной, но света ей хватало. Я шел рядом с ней по освещенной дороге, несмотря на то, что иногда эта лампочка могла превратиться в матовую, стоило ее только накалить. Мрак затягивал наше все. Некоторые люди пахнут драмой, трагедией даже. Им свойственно преувеличивать со знаком минус. К таким относилась и она. Жена моя — сама трагедия. Она драматизировала по любому поводу, особенно в том, что касалось ее внешности: то волосы поредели, то задница плоская, то грудь уменьшилась, то вообще фигура никуда не годится и нужна другая. Срочно. Как правило, это длилось недолго, если я не брался ее утешать. Утешения затягивали ход болезни. На них можно было еще похандрить, похныкать, пока есть жилетка. А как тут не расчувствоваться, когда твой родной человек страдает. Причем страдает сам от себя. Я не мог пройти рядом, лучшим лекарством был секс. Он лишний раз доказывает женщине, что она желанна, пусть даже и собственным мужем. Женщины становятся безумными, стоит им только влюбиться, они глупеют, едва ты начнешь их понимать.

Где-то за стеной грянуло утро, занавес света и актеры выползают из своих ночных укрытий, вялые трупы одной большой труппы, именуемой человечеством. Спектакль идет нон-стоп, вот уже несколько тысячелетий. Благодарным зрителям надоедает порой. Его осветительство солнце ходит по кругу, будто на прогулке в камере. Узник, оно работает без выходных, впрочем, бывает порой в запое, когда хлещет дождь, а потом хворает под одеялом нирваны. Что касается Питера, то солнце может пролежать там целый месяц в облаках, абсолютно не отдавая отчета в том, что люди внизу слабы, беззащитны, они хотят видеть его, они скучают, они в унынии. Но сегодня все было иначе, все пело, все вертелось. Звуки улицы были звонкими и четкими. Апрель встал на март, словно на стол поставили стул, чтобы вкрутить более яркую лампочку. Сегодня лампочка была что надо. В голове моей еще играло вчерашнее Бордо и Стинг. Я шел, пока солнце бросало косые взгляды на землю. Хотело обжечь человечество. Оно рассматривало его под углом своего зрения сквозь вырез в стене. Занавеска окна меня спасала. Я открыл холодильник, словно Первый закон Ньютона, взял яблоко и закрыл. Если говорить о силе притяжения, то этот айсберг притягивал любого, оказавшегося на кухне. С аппетитом или нет, это не имело значения. Это был один из тех физических законов, нарушить который не было никакой возможности. Я снова открыл его.

Скоро яичница шкворчала на сковороде, словно мнущаяся в руках амальгама фольги. Я выбросил в ведро обертку от плитки, шоколад весело плавился у меня во рту. Зубы и десны с удовольствием боролись со сладкой тягучей манной. Конечно, надо было начать с яйца, но я, не сдержавшись, сунул себе в рот остаток плитки шоколада. «Киндер-сюрприз». Я снял с плиты накалившуюся сковороду, вернул яйца холодильнику. Жарить яичницу передумал. Желание перебил шоколад. Заварил чай. «Есть хочешь? — вздохнул я шоколадом на собаку. — Чего спрашивать, конечно, хочешь», — взял я упаковку его хлопьев и засыпал в кормушку. Джек подошел, понюхал и начал закусывать еду краем рта, будто извиняясь за то, что причиняет ей боль. Затем он отбросил комплексы и стал жевать уверенно, жмурясь от удовольствия при каждом смыкании челюстей.

* * *

Бар служил броском через стеклянные Альпы бокалов на Запад, переходом из совкового состояния в демократическое общество, пусть даже и подшофе… Кружки на столах, будто стеклянные трубы на фабрике хмеля, дымят медленно пеной, которая трескается миллионами пузырьков, будто кто-то забрался в ее целлофановую середину и сидит там и лопает их со страшной скоростью пальцами, нажимая на подушечки. Но звук этот тонет в гуле. Стая гудящая мужчин, опустив свои хоботки, они сосут пиво из кегов, они редуцируют его в свое торжество духа. Для кого-то процесс адаптации занимает одну кружку, кому-то необходимо две. Так или иначе, все приходят к одному знаменателю. Я тоже подошел к стойке.