Безумие белых ночей

Шила задумалась, убрав телефон от уха. С ней тоже такое случилось, но лет ей тогда было восемнадцать, а не двадцать восемь, и это не было похоже на бегство от одиночества, скорее — от безответной любви.

На шее ночи болтался полумесяц. Ночь приняла ислам. Она смотрела то на воду, то вода на нее, то на Шилу, для девушки все тоже было одного цвета, абсолютно все, даже дома, даже люди, даже мысли. Все рано и поздно переживают периоды мостовых. На мосту, как на грани между жизнью и смертью, на перемычке, между двумя этими берегами, такими разными, если мыслить в частном порядке и такими одинаковыми, если разглядывать картинку, а скорее даже фотографию, фрагмент из жизни, вставленный в альбом Вселенной, в портфолио планетарного масштаба. И это уже не Инстаграм, уже Инстатонна незапечатленных моментов, тем самым более ценных.

— Я тебе дам прыгнуть. Нева-то в чем виновата? — очнулась она и отпрянула от собственности.

— Я тоже решила не загрязнять.

— Короче, заходи после работы, разделю твое одиночество.

— Ты знаешь, что такое мимикрия?

— Умение приспосабливаться.

— Ты приспособилась к своему одиночеству?

— И похоже, скоро начну получать удовольствие. Это меня за прошлые грехи наказывают.

— Да какие у тебя грехи. Дура. Лучше скажи мне… — пыталась переключить подругу на другую тему Алиса и не находила ее.

— Что сказать? Эй, ты там не уснула?

— …С чем у тебя ассоциируется весна?

— Ну, с чем. Белые ночи, влюбленность, дача, рассада.

— Понятно, каждый сезон на те же грабли. Воскресенье выдалось скучным, она стояла у окна и слушала, как на деревьях лопаются почки. У девушки был абсолютный слух, когда она ждала его звонка.

— Любовь, ревность одиночество, любовь, ревность, одиночество. Ты права, каждый год одни и те же грядки.

— Никогда никого не ревнуй, это делает тебя уязвимой.

— Я понимаю, у язвы свои взгляды на внутренний мир.

— Да, береги свой желудок. Все язвы и гастриты от этого.

— Сыра хочется, а он в мышеловке.

— Почем сыр в мышеловке?

— Ой, дорого. Ты сама знаешь.

* * *

— Что показывают? — сел я на колени к жене и обнял ее шею. В руке ее вместо пульта была телефонная трубка, которая все еще хранила тепло состоявшегося разговора.

— А, ерунда всякая. Ты как так незаметно пробрался.

— Интересно?

— Тяжеловато.

— Ты про меня или про фильм?

— Про обоих.

— А что за кино?

— «Ничего нового». Он смотрел на нее так долго, так испытующе, что бедняжка успела за это время влюбиться, остыть и даже возненавидеть.

— Счастье слишком быстро входит в привычку, войдет, покрутит своим розовым хвостом, а тот возьми и отвались. Приделывай его обратно, не приделывай — все б/у.

— Счастье — это когда нигде не болит и во всем прет.

— Ну мало ли у кого что не прет. Это житейское. По виду он уже не мальчик, я бы сказал дед. Откуда взялась ненависть? — всматривался Артур в старика на экране.

— От его бессилия. Он несчастен. Половое бессилие губит в нем все мужское.

— Я же говорю, что все дело в хвосте.

— Он, как баба, закатывает скандалы, пытаясь всю вину сложить на нее, на свою женщину. Самый простой способ для этого — ревность.

— Я вижу. Утро застало его врасплох… в одних трусах, — снова посмотрел я на экран и намеренно сполз по ногам Шилы на пол.

— Я вот все думаю, если к твоим ногам падает мужчина, это сила земного притяжения или неземного обаяния?

— Это от голода. Что у нас на ужин?

— Коньяк. Я уже начала его есть.

— Проблемы?

— Апатия.

— Еще бы, такие фильмы смотреть — нахватаешься всякой вирусни, — дотянулся я до пульта, который лежал на диване, и вырубил старика. — И хватит уже париться по мелочам!

— Это все, что ты мне можешь сказать?

— Нет, это все, что ты должна научиться делать. — Я смотрел на небо.

* * *

Прошло еще несколько часов, за которые мы успели приготовить еду, я занимался мясом, Шила — салатом, выпить по бокалу красного, поговорить о том о сем, поужинать, сложить посуду в раковину, просмотреть в Инете личное, разобрать постель, снова включить и выключить телевизор.

— Хочу в Италию.

— У меня есть для тебя сюрприз.

— На море поедем?

— С чего ты взяла?

— Я море задницей чувствую.

— Айвазовский, что ли?

— При чем здесь Айвазовский?

— Он тоже рисовал море, стоя к нему спиной.

— Это точно про тебя, — засмеялась Шила. — Сначала ты мне рисуешь море, а потом разворачиваешься тылом ко мне и сладко спишь.

— Финский залив тебя устроит?

— Как сахарозаменитель, — ответила она, отвернулась от меня, потом долго лежала в задумчивости. По дыханию я слышал, что не спит. Я ее понимал. Она хотела уйти под парусом в море, а я предложил перейти его вброд.

— И вообще, мне нравится Рерих, — подтвердила она мои опасения.

— Это где?

— Не где, а кто.

— Ты думаешь, я не знаю этого художника. Я хотел узнать, насколько далеко.

— Это в Индии, в Гималаях. Я раньше думала, что в жизни так ярко, как на его картинах, не бывает. Оказалось, бывает. В долине цветов.

— В Индию часов девять лететь. Ты же знаешь, мне категорически запрещено летать, даже пассажиром.

— Я знаю, от этого мне еще больше не спится. Все какие-то мысли.

— Перевернись на другой бок.

— А смысл?

— Покажи проблемам прекрасную задницу.

* * *