Безумство храбрых. Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов

– Даже если я вам сообщу эти факты, – сказал француз, внимательно глядя на мистера Глена, – вряд ли вы их признаете за достоверные и тем более вряд ли опубликуете. Но если вы действительно хотите получить сведения, зайдите в квартиру номер семнадцать дома девяносто восемь, угол Курфюрстердамм и Гекторштрассе – там вам могут сообщить целую кучу фактов.

– Спасибо. Я сегодня же воспользуюсь этим адресом, – совершенно спокойно сказал мистер Глен и сел.

Я ничего не понимал – ведь француз сообщил точный адрес нашей секретной квартиры. Но мистер Глен был абсолютно спокоен.

В тот же день мы покинули квартиру. Радист перебрался на западную окраину Берлина. Мистер Глен сменил даже автомобиль.

Ночью из Франкфурта примчался мистер Берч. Я целый час просидел на телефоне, вызывая на срочное совещание представителей нашего ведомства, действующих в различных антифестивальных организациях.

Что было на совещании, я не знаю. Мне было приказано сделать подробную запись пресс-конференции.

Утром мистер Глен сказал мне, что с сегодняшнего дня я должен поселиться отдельно, в гостинице вблизи зональной границы. Большую часть времени я буду проводить в Восточном Берлине – наблюдать за подготовкой фестиваля, и, главное, я должен во что бы то ни стало сблизиться с русским корреспондентом московского радио. В разговоре с ним я должен ругать американцев и их политику в Германии и проявлять интерес к достижениям Советского Союза и к его международной политике.

На другой день в четырнадцать часов мы снова в Прессхаузе. Я сел неподалеку от русского корреспондента и внимательно его разглядывал. Ему лет двадцать пять, не больше. Лобастый, с густой волнистой шевелюрой. Живые карие глаза. Одет небрежно – в мятой клетчатой рубашке. Держит в руках большой толстый блокнот и все время записывает…

Тот же француз открыл пресс-конференцию. В дальнем углу зала поднялся мистер Глен.

– Я хочу сделать сообщение! – громко объявил он.

Все повернулись в его сторону и зашумели, видимо вспомнив вчерашний эпизод.

– Я вчера ездил по указанному вами адресу, – продолжал мистер Глен. – Там пустая квартира. Между прочим, сдается, и недорого. И поскольку я ее не снял, можете воспользоваться ею.

Журналисты засмеялись. Многие аплодировали. Француз смеялся вместе со всеми, а потом, обращаясь к мистеру Глену, сказал:

– Не принимайте, ради бога, на свой счет. Очевидно, вчера здесь, на пресс-конференции, были не только журналисты, но и лица, заинтересованные в делах той конторы. Я постараюсь в самый ближайший срок сообщить вам новый адрес конторы.

– Спасибо, – иронически поблагодарил мистер Глен. – Но я не собираюсь превращаться в маклера по продаже свободных квартир.

В зале снова раздался смех и аплодисменты.

Кто-то спросил, как руководство берлинского фестиваля относится к фестивалю, который будет у горы Лорелей.

– Эта затея обречена на провал, – ответил француз. – Организаторы того фестиваля забыли, что Лорелей – имя сирены, которая своим сладким голосом зазывала моряков, и они гибли в водах Рейна. Так что мы с любопытством наблюдаем, кто поверит сладкому голосу современной сирены.

Журналисты снова смеялись…

После пресс-конференции я пошел в бар и сел за столик вместе с русским. Он что-то писал. Я тоже положил перед собой блокнот и с деловым видом перелистывал его страницы. Но волновался я отчаянно.

– Коллега? – обратился ко мне русский.

Я кивнул.

– Откуда? Какая газета? – спросил он на плохом немецком языке.

Я сказал, что представляю франкфуртскую газету социал-демократической молодежи. И, в свою очередь, спросил:

– Ведь это вы вчера задавали вопрос о конторе? Вы говорили по-русски?

– Да, я из Москвы, из радио, – ответил парень.

– Тогда давайте говорить по-русски, нам обоим будет легче, – сказал я по-русски. – И будем знакомы – Штаммер.

– Поляков, – как-то автоматически ответил он, смотря на меня удивленно. – Как вы хорошо говорите по-русски!

– Неудивительно, я – русский.

– Перемещенный?

– Нет, – улыбнулся я. – Мои предки покинули родину в революцию.

– Но вы, кажется, сказали, что ваша фамилия Штаммер?

– Да. Мой отец немец. А мать – русская. И я не мог руководить ею, когда она выбирала себе мужа.

– Что верно, то верно, – засмеялся Поляков и спросил: – Что же это вы, юные социал-демократы, не поддерживаете фестиваль? Я имею в виду не простых ребят, а ваше руководство.

– Я далек и от руководства и от политики, – сказал я.

– Вот тебе и на! – удивился Поляков. – Корреспондент газеты и вдруг далек от политики.

– Видите ли, я вообще-то всего-навсего спортивный репортер и меня послали сюда писать только о спорте, и то, если будут рекорды.

– Узнаю мудрых политиков от социал-демократии, – усмехнулся Поляков и вдруг, обращаясь ко мне уже на «ты», спросил: – И, кроме тебя, от вашей газеты на фестивале никого не будет?

– Не знаю, вряд ли.

– Ну вот, посмотришь фестиваль. И если ты честный парень, поймешь, что это такое. Тогда возьми и напиши… не про рекорды.

– Я должен делать то, что мне поручено, потерять работу легче всего.

– Да, крепко вас стреножили господа американцы, – сказал Поляков.