Беззвездное море

– Поднялся прилив, – отвечает ему Мирабель. – Так оно и бывает всегда. Одна Гавань тонет, и где-то выше открывается новая. Гавани подстраиваются под море. Оно раньше никогда не отступало, но, наверно, даже море может почувствовать себя заброшенным. С ним перестали считаться, прислушиваться к нему, и тогда оно ушло вглубь, туда, откуда пришло. Посмотри, вон там были каналы, – она показывает на место, где над полоской пустоты нависают мосты.

– Но где же сейчас море? – спрашивает Закери, гадая, как далеко вниз течет эта пустота.

– Должно быть, еще глубже. А ведь это одна из самых глубоких Гаваней. Понятия не имею, что мы найдем, если пойдем глубже.

Закери смотрит на усыпанный книгами, затонувший когда-то город. Вызывает в воображении картину, на которой город еще жив, с мгновенье видит перед собой улицы, заполненные спешащей толпой, убегающие вдаль огни, – а потом снова эти безжизненные руины.

Нет, он никогда не был в начале этой истории. Эта история намного, намного старше, чем он.

– Три жизни я прожила в этой Гавани, – говорит Мирабель. – В первый раз я умерла, когда мне было девять лет. Все, чего я хотела, – это ходить на вечеринки и смотреть, как люди танцуют, но родители сказали, что надо подождать, пока мне не исполнится десять, а десять мне так и не исполнилось, по крайней мере в тот раз. В следующей жизни я дожила до семидесяти восьми, и уж натанцевалась всласть, но я всегда была смертной, пока не удалось зачать меня вне времени. Люди, верившие в древние мифы, долго пытались выстроить место, где такое могло бы произойти. То в одной Гавани пытались, то в другой. Воспитывали преемников, преподавали им теорию-практику. Трудились и здесь, и на поверхности, и у них было много имен за эти годы, даже когда число их уменьшилось. Совсем недавно это сообщество назвали в честь моей бабушки.

– Фонд Китинг! – догадывается Закери.

Мирабель кивает.

– Большинство из них умерли прежде, чем я успела сказать им спасибо. Но за все это время никто из них ни на минуту не задумался о том, что случится потом. Никто не позаботился ни о последствиях, ни о последствиях последствий.

Подняв меч с земли, Мирабель опытной рукой раскручивает его и продолжает крутить, пока говорит. В ее руке он кажется легким, как перышко.

– Этот меч я., ну, предыдущая я., тайком вынесла из музея, засунув его себе за спину, под крайне неудобное платье. Это случилось в те времена, когда металлодетекторов еще не придумали, а музейная охрана, как правило, дам не обыскивала, это считалось неприличным. Спасибо тебе, кстати, что вернул книгу, она пропала очень давно.

– Так вот чем мы занимаемся? – спрашивает Закери. – Возвращаем пропавшее?

– Я же уже сказала, мы спасаем твоего дружка. В очередной раз.

– Но почему же мне кажется, что это не. Погоди, – говорит Закери. – Ты же видела картину!

– Как же мне было ее не видеть! Она висела напротив моей кровати. Одно из лучших творений Аллегры. Я как-то пыталась углем сделать с нее копию, но мне не далось твое лицо.

– Так вот почему мы нужны тебе внизу, оба. Потому что мы на картине.

– Ну. – И Мирабель дергает плечом, что утверждает его в своей правоте.

– Но это ведь не судьба. – протестует Закери. – Это – искусствоведение.

– А кто тут говорит о судьбе? – парирует Мирабель, но с той самой гламурной улыбкой кинодивы былых лет, которая в мерцающем свете фонтана выглядит страшновато.

– А разве ты. – Закери не заканчивает, потому что вопрос “разве ты не Судьба?” звучит не в меру абсурдно, даже когда этак походя обсуждаешь чьи-то прошлые жизни, абсурдно, даже несмотря на то, что он сам уже почти верит, что женщина, стоящая перед ним, как ни безумно это звучит, – Судьба. Он рассматривает ее, словно впервые. Ну, обычная женщина. Или, может, она – как ее нарисованные двери: имитация настолько точная, что дурачит глаз. Колеблющийся свет высвечивает то одну деталь, то другую. Она отвечает ему немигающим взором темных глаз с размазанной вокруг тушью, и он уже не знает, что думать. И о чем спросить.

– Да кто ж ты на самом деле?! – все-таки решается он сказать и тут же жалеет об этом.

Улыбка Мирабель исчезает. Она делает шаг к нему, становится вплотную. Что-то меняется в ее лице, как будто прежде она была в невидимой маске, которая теперь снята, в личине кого-то, созданного магией из стёба и розовых волос, столь же фальшивых, как хвост и корона на таком далеком уже теперь маскараде. Закери пытается вспомнить, чувствовал ли он в ней когда-нибудь ту самую безымянную древность, которая поразила его в Хранителе, и каким-то образом понимает, что да, она присутствовала всегда, что исчезнувшая ее улыбка старше самой старой из кинозвезд. Она наклоняется так близко, что может его поцеловать, и голос ее звучит тихо и спокойно, когда она говорит:

– Я – многое, Эзра. Но не я причина тому, что ты не открыл ту дверь.

– Что?! – выдыхает Закери, впрочем, очень хорошо понимая, о чем она.