Билет на бумажный кораблик

Бумаг было много, по большей части ненужный мусор: квитанции из прачечной и химчистки, неотоваренные талоны на сахар и водку перестроечных времен, открытки, рецепты, старые фотографии и связка писем, перетянутых резинкой. Письма я, подумав, отложила в сторону и решила сжечь в раковине. Дедом мне с детства была внушена мысль, что чужих писем не читают. Потом я начала раскладывать по дивану фотографии. Ничего нового: молодой дед, молодая бабушка сказочной красоты, мама в детском платьице, она же – в студенческие годы с косой на плече, рядом с высоким парнем (не он ли?..), Федор в тельняшке (боже, какая разбойничья рожа…). Неожиданно из-под фотографии деда в белом выпала ветхая желтая бумажка. Я открыла. Это было древнее свидетельство о браке, заполненное вылинявшими фиолетовыми чернилами. Погрязов Иван Степанович. Сохина Антонина Григорьевна. В недоумении я поднесла бумажку к самым глазам. Сохина… кто?.. Господи, как же это?! В полном смятении я взглянула на дату. Четырнадцатое апреля пятьдесят третьего года. Дед в это время только что освободился и жил на поселении под Тобольском.

Я не помню, сколько времени просидела не двигаясь, схватившись за голову и тупо глядя на старую бумажку в ворохе фотографий. Из столбняка меня вывел резкий звонок в дверь, и я перепугалась так, что чуть не заорала на весь дом. Бумаги и карточки с моих колен посыпались на пол. Я кинулась было их собирать, потом опомнилась, бросила и побежала в прихожую.

За дверью стояла почтальонша тетя Вера.

– Добрый вечер, Сашенька. Тебе телеграмма… молния. Распишись вот здесь.

Я расписалась, стараясь, чтобы не дрожала рука. Поблагодарила, ушла с листком картона в комнату, зажгла свет и открыла телеграмму. Печатные строчки заскакали и поплыли перед моими глазами.

«Егоровна умирает зпт третий день не может отойти тчк Санька клюква приезжай срочно вскл Мария».

Я едва догадалась, что «Мария» – это Маруська. А при чем тут клюква, так и не поняла. Потом Маруська объяснит мне, что на почте не приняли в текст телеграммы бранное слово. Но тогда мне было не до Маруськиной ненормативной лексики. Я заметалась по комнате, хватаясь то за джинсы, то за куртку, надела ботинки, тут же сняла их. В ужасе кинулась к окну.

На улице шел дождь. Теплая погода, как это часто бывает весной, за несколько часов сменилась ливнем и шквальным ветром, по оконному стеклу бежали потоки воды, ветви деревьев метались из стороны в сторону. Я взглянула на часы. Почти двенадцать. Даже если я помчусь быстрее пули и успею на метро – последняя электричка на Калугу уже ушла. Следующая – в пять утра. Но я отчетливо понимала, что ехать надо немедля, что если я не успею и к Егоровне… нет, нет, лучше об этом не думать. Не думать, а срочно что-то делать. Кинуться к соседям, растолкать старшего брата Петьку, попросить отвезти меня в Крутичи? Но у цыган – «Волга», она прочно сядет на брюхо в непролазной грязи дороги возле Крутичей… К тому же я вспомнила, что ни Петьки, ни дяди Коли нет дома: они уехали в ресторан работать. Господи, что же делать?! Я осмотрелась. Рассыпанные бумаги по-прежнему валялись на полу, прямо у моих ног лежала фотография молодого Федора. Папироса в углу губ… Темное лицо… Светлые глаза… Я взвыла от собственной дурости и кинулась к телефону.

Трубку долго не снимали. После десятого гудка голос Шкипера сказал:

– Да.

– Шкипер, ты спишь?

– Нет, – спокойно отозвался он. – Санька, ты? Что такое?

– У тебя есть внедорожник?

– Найдем. К утру?

– Сейчас.

– Сиди жди.

Трубка запикала. Я недоумевающе посмотрела на нее и медленно опустила на место. Мне показалось, что Шкипер чего-то недопонял, но перезванивать я не стала. Кое-как собрала бумаги, положила в карман джинсов свидетельство о браке деда и Сохи и начала одеваться.

Боялась я зря – Шкипер все понял идеально. Через полчаса под окном раздался гудок. Я схватила сумку, куртку, захлопнула дверь квартиры и поскакала через три ступеньки вниз.

У подъезда стоял устрашающего вида солдатский «уазик». Когда я выбежала из подъезда, передняя дверца отворилась. За рулем сидел Шкипер.

– Куда едем?

– В Крутичи.

Никогда этот человек ни о чем не спрашивал! Мы мчались через пустую Москву к Окружной, дождь заливал лобовое стекло, «дворники» метались как очумелые, а Шкипер только молча поглядывал на дорогу и, по обыкновению, курил. Я, однако, почувствовала, что не объяснить вообще ничего будет просто свинством, и в двух словах рассказала о смерти деда и полученной час назад телеграмме. Шкипер выслушал, нахмурился:

– Чего сразу не позвонила? Я бы с похоронами помог.

– Не сообразила, извини.

Он шепотом произнес какое-то ругательство и за два с лишним часа дороги не сказал больше ни слова. Едва выехав на пустое шоссе, «уазик» понесся как ветер, обгоняя редкие легковушки, я молилась, чтобы черт не послал гаишников, но все обошлось. На черную, мокро блестящую в свете фар проселочную дорогу на Крутичи мы свернули в четвертом часу утра.