Битва на Калке. Пока летит стрела

Работа шла споро, потому что Ивану не нужно было прикидывать да примеряться: он словно уже видел, как будет устроена кузня, и трудился с большой охотой. Ему казалось, что он как бы воссоздаёт памятный кусочек прошлой своей жизни — с её милым сердцу укладом, полным запахов дыма и горячего железа, звоном молотка, шипением воды, когда опускаешь в чан готовую поковку.

За два дня сложили печь, натаскав от ручья подходящих валунов и накопав там же глины, вкопали в землю торчком толстенный комель от найденного неподалёку упавшего дерева. Получилась устойчивая подставка для железного бруса — и наковальня была готова. Дольше всего пришлось провозиться с мехами, но справились и с этим. Сделали их из прочной лосиной шкуры, закрепив мешок из неё меж двух липовых плоских деревяшек наподобие лопат. Приладили к дыре, оставленной в печном низу для поддува, наложили для начала сухих дров, опробовали — ничего, не то, что у отца в кузне, но всё же работает. Соорудили навес. Задержка была за древесным углём.

К счастью, старик когда-то работал с углежогами и знал, как это делается. Выбрали на краю леса место поровнее, свободное уже от снега, сняли дёрн, утоптали, нарубили берёзовых дров, выложили высокую круглую поленницу копной, тем же дёрном одели, будто шубой, подожгли из-под низа — и ещё через день появилась у Ивана целая гора отменного, аспидно-чёрного звенящего угля. Старик, прокопав отводной желобок, ещё и дёгтя нацедил пару вёдер: вещь в хозяйстве полезная — сапоги ли смазать, поясницу ли натереть, от живота принять внутрь — на многое дёготь годится.

Всё это получилось, на взгляд Ивана, как-то уж слишком удачно, хоть и нелёгкая была работа, но сладилась без задержек и помех. Получится ли главное, для чего всё и затевалось, — собственно кузнечное дело? Не отвыкли ли руки? Не забыл ли глаз?

Всю ночь перед следующим днём Иван почти не спал, переживал, как, наверное, юноша-ополченец переживает и волнуется перед первым в своей жизни сражением.

Наутро он вскочил чуть свет и сразу разбудил старика. Пора было начинать разжигать печь. Иван прибрал свои длинные, отросшие за зиму волосы, заплетя их в косу, надел кожаный передник и отправился на двор.

Он волновался зря: руки ничего не забыли, и память, от отцовских уроков оставшаяся, не подвела. Самым первым делом Иван положил себе починить тот самый ножик, из-за которого всё и началось. Отломанный, вынутый из рукоятки стержень к лезвию, правда, приварить не удалось — печь не нагревала железо до нужного, ослепительно белого цвета, — но на то, чтобы оттянуть от лезвия новый стержень, покороче и потоньше прежнего, нагрева оказалось достаточно. Первый удар только молотком по мягкому железу вышел у Ивана не слишком уверенным, а там пошло, будто за всё прошедшее время ни на один день от наковальни не отлучался. Вскоре, пройдясь ещё и по лезвию, придав ему немного длины и оковав обоюдную остроту, торжествующий Иван окунул своё первое изделие в воду и победно оглянулся.

Он и не заметил, что работает в окружении множества наблюдателей. Похоже, вся деревня, отложив на сегодня другие дела, собралась поглазеть на пленного русского, как он работает. Стояли, вполголоса переговаривались, как будто опасались порчу какую навести на Ивана. Сбросив рукавицу, Иван голой рукой взял остывшую поковку, которую осталось лишь подровнять точилом, навести блеск и окончательно заострить — и гордо выставил её на обозрение чухонцам. Пусть этот миг и короток, а всё же сейчас он был выше их всех по положению. Никто не мог этого сделать, а он мог.

Юха подошёл к Ивану за поковкой — и не выдернул из рук, а уважительно подставил свою широкую тёмную ладонь. В эту ладонь Иван снисходительно опустил исправленный ножик.

Юха отошёл к своим, его окружили, начали обсуждать.

   — Чего говорят, дедушка? — спросил Иван старика, который до этого работал мехами, а теперь бросил до следующей работы.

Старик повернул к толпе ухо.

   — Говорят, что за тебя в городе много заплатят, — перевёл он. И, видно, поняв, что, переведя, невольно разрушил в душе Ивана какую-то, ему самому неясную надежду, растерянно улыбнувшись, добавил: — Ты уж прости меня, милок. И не печалься. Бог даст — в хорошие руки попадёшь. Бог, он милостив. А пока, может, ещё покуём?

...Старик оказался прав. Когда всё, что смог, Иван починил, как раз чухонцам подоспело время везти обоз в город — торговать добытыми за зиму звериными шкурами, всяким бабьим шитьём и поделками. С этим обозом повезли и Ивана, как самый ценный товар. Приодели, чтобы не выглядел оборванцем: отыскали среди бабских тряпок разные ношеные-вытертые лохмотья, шапку с облезлыми ушами по колено Ивану и даже на сапоги старые расщедрились. Те, в которых Иван сюда пришёл, и то лучше были, новгородской работы всё-таки. Одевшись, Иван стал выглядеть как обычный бедняк-чухонец, горе луковое, вечный бедолага.

На прощанье старик, обнимая его, прослезился.