Битва в пути

— Папа, Чехословакия и Польша похожи по размерам, по климату, и демократические, и все такое, — говорила Аня. — А Витин дядя ездил за границу и говорит, что в Польше гораздо труднее, чем в Чехословакии. Почему это, папа?

Не успевал он ответить дочери, как сын уже спрашивал о своем:

— Пап, мы хотели организовать союз изобретателей, да? А Анна Васильевна говорит: «Организуйтесь в пределах пионерской и комсомольской организаций». А у нас в пионерах скучно… Какой интерес, да? Всех принимают! И плохих и хороших! Надо принимать тех, кто может изобрести интересное, да? Вот это было бы здорово!

— Папа, — перебивала Аня, — скажи, пожалуйста, почему стыдно, когда мальчик и девочка переписываются?

— Это ты о Вите? Зачем вам переписываться? Он живет через дом. Пусть приходит, разговаривайте сколько хотите.

— Он приходил, а тетя Нюра говорит: «Рано еще женихов приваживать». На той неделе он пригнел, а Бутуз как заорет: «Жених пришел!» Мне так стало некрасиво!

— Зачем же ты орешь по-дурацки! — упрекнул Бахирев Бутуза.

— Я обрадовался очень.

— Чему же ты обрадовался?

— К нам еще никогда женихи не приходили. Стоило Бахиреву полчаса посидеть с детьми, как они притихали на весь вечер, словно сами начинали стыдиться ссор и криков. «Они же хорошие дети! — думал он, — Только все, как это говорится, с ярко выраженной индивидуальностью. И никто этих индивидуальностей не направляет…»

Когда они были маленькими, Катя отлично ухаживала за ними — мыла, одевала, кормила. Теперь они сами умеют есть, мыться и одеваться. Они становятся маленькими гражданами. Им уже надо знать, почему в новом Китае «держат» капиталистов, почему в Польше живется труднее, чем в Чехословакии, почему скучно в пионерском отряде. И ни с одним из этих вопросов они не могут прийти к матери.

— Катя, — говорил он, — взялась бы ты за детей. Ведь в детском доме, где триста человек, не бывает такого бедлама, как в нашем от нашей троицы.

— Ну что я могу с ними сделать?

И он понимал: она действительно ничего не может.

Она не могла ни занять детей, ни ответить на их вопросы, ни стать для них авторитетом, ни вызвать их доверие.

— У нас на заводе читают лекции о воспитании детей. Ходила бы хоть на лекции!

Она покорно, но без интереса согласилась:

— Хорошо, я буду ходить на лекции.

Под предлогом переутомления и бессонницы он ночевал в кабинете и неприязненно дергался каждый раз, когда она входила. Ему тяжело было говорить с ней, по тому что приходилось старательно молчать как раз о том, что его заполняло: о «побоище» и о любви к Тине. И любой разговор с Катей становился ложью.

С возвращением семьи встречи с Тиной также утратили тот свет и покой, которыми они были наполнены. Тинины надежды на рождение сына оказались напрасными. Она сникла, погрустнела, стала замкнутее и молчаливее. А он уже не мог не видеть ее. Угасло душевное потрясение первой близости, по тем обнаженнее становилась физическая тоска. Бахирев вспоминал теперь не кузнечика и не ромашку, а то чувство, которое впервые захватило его с такой остротой и которое, едва открыв ему, отняли у него.

После приезда Кати Тина настойчиво порывалась прекратить тайные встречи. А его оскорбляло то, что она легко отказывается от них. Часы свиданий стали тревожными и полными обид. Любовь не прошла, но прошел ее праздник, начинались ее жестокие будни. Вдобавок осень брала свое, и сентябрь, как бы вознаграждая себя за ясные дни, по вечерам громоздил тучи и лил дожди.

У Тины и Дмитрия не было пристанища, и дождливыми вечерами, досадуя и страдая, они, как подростки, скитались по чужим парадным и лестницам.

Среди десятков лестниц, обследованных ими, подошли только три. В одной было малолюдно, полутемно и имелся подоконник, удобный для сидения. Но эту лестничную клетку портили звонкоголосые фокстерьеры, жившие во втором этаже. Стоило неосторожно пошевелиться или повысить голос, как фоксы заливались лаем, дверь открывалась и через цепочку высовывалась голова с козлиной бородкой. Человек смотрел поверх очков и для этого нагибал голову так, словно собирался бодаться. Под лай охрипших от злости фоксов козлобородый человек спрашивал Тину и Бахирева:

— Что вы тут опять делаете, молодые люди? Краснея, они пускались в бегство.

В другом парадном не было фоксов, но зато не было подоконников, и разговаривать приходилось стоя.

В квартирах, выходивших на третье парадное, жило несметное количество тощих кошек, которых то впускали, то выпускали. Кроме кошек в этом подъезде жил управдом в образе юной, но строгой особы, которая ходила взад и вперед и каждый раз сообщала, что посторонним стоять в чужих парадных воспрещается.

Придя на очередное свидание, мокрый от нудного вечернего дождя, Бахирев чертыхнулся.

— Черт побери! Мне не пятнадцать лет, чтобы шнырять по чужим парадным! Да и в мои пятнадцать не шнырял я по парадным.

— Ну, кончим, Митя, — страдающим голосом сказала Тина. — Кончим, родной, разве я не вижу, как тебе тяжело?

— Скажи другое. Скажи, что тебе тяжело.

— Ах, нет, я не о себе!