Битва за хлеб. От продразверстки до коллективизации

А тем временем человека связали по стойке смирно. Когда притащили оглоблю, ее использовали как удочку: задний держал конец, середину положили на плечо крепкого казака, а на конце уже была привязана петля. Но за шею нельзя – человек, повиснув на шее, потеряет сознание – весь „цимес“ насмарку. „Тащи штык!“ – и штык вогнали в щеку с одой стороны, проткнув ее насквозь, и за него вокруг головы зацепили петлю „удочки“.

Тот, кому кричали о каком-то Семене, выхватил шашку и подал знак рукой кому-то, кто встал уже слева сзади, и начали четко и резко-легко пластовать живого человека „в капусту“… После уже на паперть вышел с попом какой-то старик и двинул речугу, в конце которой, как после рассказали отцу, всех приговорили к „суду народа“. В переводе на русский, намечалось изуверское шоу…»

Казнь была назначена на следующий день, однако казаки, не утерпев, часть пленных забрали раньше. Но само шоу не состоялось – ночью в станицу прорвались красные, дав подростку возможность донести до потомков то, что он там увидел.

«Людям загоняли оглобли в задний проход, четвертовали, кастрировали, сдирали кожу… Вырванные глаза, обрезанные уши, обгорелые ноги, прибитые к бревну над костром (как казнили женщин, я промолчу)»

[152].

Другие источники описывают иные способы казни – так, например, в повести «Чапаев» казаки у двух попавших в плен красноармейцев вырезали полоски кожи и солили сверху, а натешившись, прикончили штыками. Ну, а захватив раненых, закопать их живыми в землю или зажечь госпиталь – самое милое дело.

Интересно, тамбовский «народный суд», о котором пишет господин Сенников, – он так же выглядел? Автор не говорит об этом, но из других источников известно, что Тамбовское восстание отличалось зверствами, выделявшимися даже на тогдашнем фоне. Ежели и вправду воду там мутили прорвавшиеся в губернию казачки – оно и неудивительно. Другое дело, что это вряд ли. Казаки даже в белой армии существовали обособленно, считая себя неким «высшим сортом» по отношению к прочему российскому люду, так что участвовать в каком-то мужицком восстании…

Не то чтобы это походило на биологические изыски Третьего рейха, скорее на сохранившееся еще со времен Тараса Бульбы[153]

разделение на «казаков» и «мужиков», аналогичное более позднему делению на воров и фраеров. То, что творили казаки по отношению к не своему населению, иначе, как высшей степенью уголовного террора, не назовешь. Их зверства известны из слишком большого числа разных источников, чтобы сомневаться в том, что они были, и были они исключительными. Помните «Железный поток», когда вслед за уходящими красными, покидав детей в телеги, рвануло иногороднее население? Не от грабежей же оно бежало, в самом деле…

Кстати, из всех деяний «сталинской контрреволюции» середины 20-х годов самое большое возмущение общественности – не оппозиционеров, а именно общественности – вызвало восстановление казачьих частей. Вот только не надо говорить, что виной тому была иррациональная ненависть злобного русского и нерусского народа к белым и пушистым станичникам, ладно?

Но все это меркнет перед тем, что творилось в Сибири. Там правили бал казачьи отряды атаманов Семенова и Анненкова и состоящие черт знает из кого банды барона Унгерна. Свидетельств много, но книга, в общем-то, не об этом, так что не будем собирать мозаику, а прибегнем снова к Купцову, который, на материалах судебного процесса над атаманом Анненковым, рассказывает о его «миротворческой работе».