Битва за Ленинград

Я как рубеж запомню вечер:декабрь, безогненная мгла,я хлеб в руке домой несла,и вдруг соседка мне навстречу.

— Сменяй на платье, — говорит, —менять не хочешь — дай по дружбе.Десятый день, как дочь лежит.Не хороню. Ей гробик нужен.

Его за хлеб сколотят нам.Отдай. Ведь ты сама рожала…—И я сказала: — Не отдам. —И бедный ломоть крепче сжала[345]

.

Как до этого и с «Февральским дневником» — успех оглушительный. «Успех поэмы превзошел все мои ожидания. Нет смысла записывать все перипетии борьбы за нее — походы к Маханову^{35}, разговоры с Шумиловым и т. д. Главное, что с очень небольшими, непринципиальными словесными изменениями (разумеется, ненужными и ухудшающими эти строки) она была напечатана в „Лен[инградской] правде“ от 24 и 25 июля и читана мною по радио 21/VII»[346].

Чтобы понять причину внезапного успеха Берггольц, необходимо, во-первых, представить, как много значило радио для жителей блокадного Города. Одним из худших моментов Блокады, по воспоминаниям многих очевидцев, был декабрьский день, когда по техническим причинам радио не работало три часа. Даже метроном не стучал. Полная тишина. Голодные люди оказались в полной неизвестности, не зная, захвачен город или просто сбой на линии. Во-вторых, необходимо просто послушать, как она читает свои стихи. С легким грассированием, невероятной искренностью, по живому, что называется. Воистину, голос Города!

«Едва этот голос произносил первые слова, как его интонация уже становилась как бы твоей собственной, словно она жила в тебе все время, но — мучимая голодом, бедою, страхом — не смогла ожить и зазвучать; горожанин, услышавший этот голос, тоже напрягал все свои усилия в отчаянном рывке к жизни и победе, и он, естественно, воспринимал его как свой собственный, но только — многократно усиленный — голос победоносно звучал из пробитых осколками уличных громкоговорителей, и в заводских цехах, и в „тиши глухих обледеневших зданий“»[347]

.

В Ленинграде Берггольц и Макогоненко жили на Рубинштейна, 22: большая квартира, есть даже кабинет для творчества. Известность Ольги принесла ей повышенный паек и возможность работать на дому. С продуктами перебоев больше не будет, жизнь войдет в относительно спокойную колею. Ольга не оставляла попыток построить семью, забеременеть, но каждая беременность заканчивалась выкидышем.

Когда 18 января 1943 года советские войска после ожесточенных боев прорвали кольцо Блокады, Ольга на страницах дневника поделилась радостью с покойным мужем Николаем Молчановым. Что происходит в ночь на 19 января в Ленинграде — не передать никакими словами. 24 января она написала сестре слова, полные счастья и боли: «…Как я думала о тебе, сестренка, в ночь с 18 на 19 января… У нас все клубилось в Радиокомитете, мы все рыдали и целовались, целовались и рыдали — правда! И хотя мы знаем, что этот прорыв еще не решает окончательно нашу судьбу, — ведь, черт возьми, так сказать, с другой стороны, немцы-то еще на улице Стачек, 156, все же весть о прорыве, к которой мы были готовы, обдала совершенно небывалой, острой и горькой в то же время радостью… Мы вещали всю ночь, без всякой подготовки, но до того все отлично шло — как никогда…

До чего это трогательно было и приятно, что именно сюда, в Радиокомитет, стремились люди. Одна старушка в пять часов утра встала и шла из Новой Деревни пешком, не в силах дождаться трамвая, „поговорить по радио“, ее выпустили, конечно…

Повторяю, хотя мы еще накануне кое-что существенное знали и, слыша гром нашей артиллерии, понимали, что он значит, — известие меня ошеломило. Просили, чтоб я написала стихи, — но рифмовать я ничего не могла. Я написала то, что просилось из души, с мыслью о Коле, вставила две цитаты из „Февральского“, — и как будто бы вышло. Когда села к микрофону, волновалась дико, и вдруг до того начало стучать сердце, что подумала, что не дочитаю — помру. Правда. И потому говорила, задыхаясь, и чуть не разревелась в конце, а потом оказалось, что помимо текста именно это „исполнение“ и пронзило ленинградцев.