Бюро проверки

С трудом открыв величественную дверь (умели строить предки наши, богатыри — не мы), я остановился на широкой лестнице. Тут уже солнце светило нещадно. В густой тени толпились опытные нищенки, они смотрели жадными кошачьими глазами. Как только отворялась дверь и появлялся свежий прихожанин, от могучей кучки отделялась чёткая фигура; нищенка решительно перегораживала путь и смотрела на клиента молча, не мигая. Ну. Будем жертвовать на пропитание? Подадим Христа ради? Или как? Прихожанин поневоле суетился, попрошайка царственно молчала.

Мне досталась бабка в бязевом платочке, с доброй улыбкой и взглядом удава. В кошельке не оказалось мелочи, а купюры были только крупные: десятка, пятёрка, трояк. Я приготовился расстаться с трёшкой — а это четыре обеда в профессорской столовой, два сборника в букинистическом или шестьдесят поездок на метро, но тут подоспело спасение. Вдалеке я увидел Насонову — высокую, непоправимо тощую, в несуразной, неряшливой кофте, похожую на персонажей позднего Малевича. Голова была повязана косынкой, чёрной, капроновой, жаркой, по-кавказски затянутой сзади. Насонова писала диссертацию по логике, а до этого училась на матмехе в Ленинграде. Откуда она родом, я не знал; судя по тому, как Аня обращалась с гласными (Нговицн, ты чтал дыбротылюбье, что скажшь), детство она провела вдалеке от столиц; кто её родители, чем занимаются и где живут, она не сообщила. И то сказать, мы не особенно дружили (несмотря на пожелание оттуда), хотя встречались в храме регулярно. Здоровались, обменивались книгами — и расставались. А когда пересекались в МГУ, то не общались. Кивали вежливо, издалека. И расходились.

Аня, как всегда, шагала быстро; чёрная монашеская юбка резко заворачивалась вокруг ног.

— Аня! — крикнул я и вежливо подвинул попрошайку в сторону: — Простите. Аня, погоди!

Насонова от неожиданности вздрогнула, остановилась, на лице её отобразился ужас.

Я подошёл к ней:

— Привет!

— Здравствуй, — Аня увернулась от непрошеного поцелуя и почему-то покрылась нервными пятнами.

— Ты на позднюю?

— На позднюю. А ты уже?

— Уже. Ты чего такая? Словно неродная?

— Я была уверена, что ты вернёшься в сентябре. — Отвечала она глухо и смущённо.

— Пришлось пораньше… по семейным обстоятельствам. Еду к Павлу Федосеичу, отмазываться буду.

— Что, прямо сейчас? В деканат? — дрожащим голосом спросила Аня и окончательно побагровела.

— Тебе плохо?

— Нет, просто жарко. — Она достала из брезентового рюкзака старушечий помятый веер и стала напоказ обмахиваться: видишь? — Так что, действительно прямо сейчас?

— Ну конечно, а когда ещё? Ананкин в выходные на работе, он же у нас трудоголик.

— Да, — слабым эхом повторила Аня, — трудоголик.

Она была как будто не в себе; то её бросало в жар, то в холод, то она как будто тормозила, то начинала дробно бормотать. Да что с ней такое случилось? Чтобы как-то завершить невнятный разговор и распрощаться, я с полным безразличием спросил:

— Ты будешь в следующее воскресенье? Книжками махнёмся?

— Нет, — встрепенулась и почти обрадовалась Аня, — в то воскресенье ничего не выйдет. Я в то воскресенье работаю.

Я удивился:

— А где?

— В приёмной комиссии в педе. — Насонова заговорила мягче и спокойней. — В субботу начнётся приём, а потом уже с рассвета до заката. Да, и в общежитии меня не ищи, — добавила она и снова стала сумрачной и отстранённой. — Я переехала в Голицыно, к подруге, там у неё огород, огурцы, мы с ней и клумбу разбили…

Зачем она мне это говорила? Как будто я её когда-нибудь искал…

Вдруг Насонова пробормотала странную, совсем уже бессмысленную фразу:

— А в общем, как будет, так будет. Прощай.

— До свидания, Аня.

7.

В гуманитарном корпусе тоже было прохладно и гулко — как в церкви. В необъятном холле с толстыми прямоугольными опорами и низкими, как бы приплюснутыми потолками эхом отзывался каждый шаг. Обычно возле лифтов собирались толпы; первокурсники по-школьному галдели, дипломники общались с профессурой. Жанна Серафимовна, а можно сдать работу по Ярхо не завтра? — У вас должна иметься веская причина, Гроссиус. — Да, причина более чем веская. Мне на ночь дали машинописный сборник Бродского. — Ну так и быть. А мне дадите?

Но в тот день в гуманитарном корпусе царила тишина.

Панорамное окно на философском этаже покрылось серыми затёками; город проступал, как фронтовые укрепления сквозь маскировочную сетку. Просторный, неухоженный, заросший. Скалистый контур главного здания. Тяжёлые мохнатые холмы. Перевёрнутый гигантский капсюль стадиона. К Лужникам я должен был подъехать в половине первого — Муся умолила побывать разок на ватерполо:

— Ну котик, ну пожалуйста, ну я прошу.

И закрепила просьбу поцелуем.