Бюро проверки

Бур-бур-бур, быр-быр-быр, аз же точию свидетель есть, властию мне быр-быр-быр; добрый дедушка качает на ноге внучка́, цок-цок-цок, моя лошадка, ехали, ехали в лес за орехами, баба сеяла горох. Ну и в чём же старческая тайна? Или нет её совсем? А есть накопленная с возрастом усталость и равнодушное приятие всего?

— Ты, милый, главное, не бойся, никаких тут, понимаешь, тайн, — как бы между делом произнёс Игнатий. — Что тебя тревожит, что на сердечке не так?

Тут я совсем растерялся. То ли старец был провидцем и читал мои скрытые мысли, то ли повторял стандартное присловье, ритуальное, как заклинание брахмана: я эвам веда, ом, мане, падме, хум, никакой тут, понимаешь, тайны.

— Так что же ты хотел спросить? — повторил Игнатий; лицо у него сделалось вялое.

По-хорошему я должен был ответить: ничего. Потому что к этой встрече не готовился. Я думал, что если позвали, то сами мне предложат некий план.

Надо было что-то сочинить для старичка.

— М-м-м-м-м… не знаю, как сказать, — промямлил я.

— Скажи как есть, — и старичок опять полузакрыл глаза, как дряхлый кот зимой на подоконнике, того и гляди замурчит.

Я начал на ходу придумывать проблему и формулировать её короткими обрывистыми предложениями, мама мыла раму, мы не рабы, рабы не мы: «У меня есть девушка. Я её люблю. Она не хочет в церковь. Что мне делать». Вполне в духе той проповеди, которую мы слушали на улице; общие слова, конкретно — ни о чём.

— Терпи, воздерживайся, соблюдай чистоту, — последовал ответ, вполне достойный моего вопроса.

— Но она… как вам сказать. Она хочет, чтобы мы жили вместе. Она не хочет ждать до свадьбы, — продолжал канючить я.

— Это нехорошо, — справедливо заметил Игнатий и добавил ни с того и ни с сего: — Главное, помни, что у Бога мёртвых нет.

Кажется, он сам не очень понимал, к чему произнёс эту фразу. Глубоко задумался. И объяснил:

— Бывают случайные встречи, а бывают встречи неслучайные, во как. У нас же с тобой неслучайная, верно? Что-нибудь ещё на сердце есть?

«Ничего», — хотел я сказать с облегчением: наконец-то мне выдадут пропуск на выход. Но вместо этого, как бы помимо моей воли, произнеслись слова:

— Батюшка, мне очень тяжело, — сказал я и с удивлением прислушался к своим словам. — Бога-то я чувствую. А церковь — нет, не ощущаю. В ней всё чужое, я как в гостях, причём у далёкой родни. А без церкви я жить не хочу. Что делать?

Старец вынул носовой платок и деловито просморкался. Просморканным платком протёр очки, испачкав стёкла.

— Мда, бяда. Но чего нам грустить? Или Бога нет? Вот я когда крестился, мне на заводе сказали — ты, Вася, дурак. — И старичок засмеялся рассыпчатым смехом. — Выгнали из комсомола, наставник мой Иван Семёныч, великий был слесарь, просто огненный столп и опора, испугался, составил донос. Семья у него, понимаешь, была. А в церкви-то, наоборот, так хорошо-о-о-о…

И старичок стал скучно объяснять, что именно в ней хорошо. Чем дольше я слушал, тем сильнее болели колени и ныла спина. Не надо было с путаным вопросом обращаться к милому бесхитростному дедушке. Но ведь я не собирался спрашивать; оно спросилось словно без меня.

— Ещё что есть?

— Нет, вроде всё.

— Ну, если всё, то и ладно. Чего вопросы сочинять, что есть на сердце, то и спрашивай.

Игнатий положил сухую ручку на епитрахиль и, похлопывая и поглаживая, от чего становилось смешно и уютно, снова стал читать привычную молитву. Все лишние мысли и чувства исчезли; я испытывал глупую радость, которая захватывала целиком, как молодое безболезненное пламя.

Старичок перекрестил меня и ловко сдёрнул с головы епитрахиль, как парикмахер сдёргивает покрывало: ну-с!

— Что, дружок, немного полегчало? — спросил златозубый Игнатий, сияя улыбкой.

— Полегчало, — с удивлением признался я.

— Вот и хорошо. Вижу, очки у тебя. Ты у нас близорукий?

— Да.

— Во-от, — поучительно ответил старичок и вдруг по-настоящему заинтересовался: мной, моими линзами, моей оправой. — А я наоборот. Ну-ка стёкла покажи… — Я снял очки и протянул ему; он повертел их в руках, посмотрел на просвет, пощёлкал по стеклу. — Смотри-ка, я думал, они тяжелее. Дорогие, поди? Минус сколько? Четыре? Не много, не много. А в целом со здоровьем как?

— Да вроде бы нормально со здоровьем.

— Слава Богу, слава Богу. А простужаешься часто? — тоном доктора Хёгая продолжал выспрашивать Игнатий.

— Часто.

— И насморк бывает?

— И насморк.

— А кашель?

— И кашель.

— Я так и думал, так и думал… Тебе, дружок мой, климат не подходит. Климат у нас не того. Лучше бы тебе в Ташкент. Ну, или, там, Самарканд… Горы, долины, песок… Там жарко, сухо, хорошо, там не простудишься. И вообще.

В словах Игнатия я различил опасный отзвук старческого слабоумия; так мой любимый дед, вцепившись в обессмысленную жизнь, днём и ночью мелкими шажками ходил из конца в конец своей крохотной комнаты, рвал газету на мелкие кусочки, дул на них, разбрасывал по полу крошки, наливал в трёхлитровую банку воду и бросал в неё незажжённые спички. И лепетал: здравия желаю, с похмелья умираю, ручка права, сердце здраво, черти окаянные, чтоб вы подохли.