Благодать

Однажды ночью, когда она не может заснуть и лежит, прислушиваясь к звукам шагов, внезапно вся ее жизнь предстает ей в новом свете. Она больше не ощущает себя женщиной, умудренной жизненным опытом. Она чувствует себя маленькой девочкой, потерявшейся в холодном и пугающем городе. Она начинает хлюпать носом. В ее карманах пусто, и она голодна. Ей нужна доза. Она сворачивается калачиком и дрожит под газетами, которые она набросала поверх пальто. Какой-то импульс возбуждает синапсы ее памяти, и в сознании возникает один образ: май в Трейверз Сити, когда одновременно цветут миллионы вишневых деревьев, ее золотистый ротвейлер, несущийся за теннисным мячом мимо стоящих стройными рядами цветущих деревьев.

«Господи, зачем же я сбежала, — говорит она самой себе, и острая боль пронзает ее сердце. — Моя собака дома ест лучше, чем я сейчас». Она всхлипывает и внезапно понимает, что больше всего на свете хочет отправиться домой.

Три междугородних звонка, три раза она слышит голос автоответчика. Первые два раза она вешает трубку, не оставив сообщения, но на третий раз она говорит: «Мама, папа — это я. Я хотела спросить, нельзя ли мне вернуться домой. Я доеду до дома на автобусе, он будет на месте завтра около полуночи. Если вас не окажется дома, то я останусь в автобусе, пока он не доедет до Канады».

Проходит около семи часов, пока автобус не сделает все остановки между Детройтом и Трейверз Сити, и за это время она понимает, что в ее плане есть слабые места. Что если ее родителей нет в городе, и они не услышат сообщение? Может быть, следовало подождать день другой пока она сможет поговорить с ними? И даже если они и дома, они, вероятно, давно считают ее умершей. Ей следовало бы дать им время оправиться от шока.

Ее мысли скачут от этих опасений к той речи, которую она приготовила для своего отца: «Папа, прости. Я была не права. Ты ни в чем не виноват; это моя вина. Папа, ты можешь простить меня?» Она повторяет эти слова снова и снова, у нее подступает ком к горлу, даже когда она репетирует речь. Она в течение нескольких лет не извинялась ни перед кем.

До Бэй Сити в салоне автобуса горит свет. Крошечные снежинки ударяются о мостовую, изношенную тысячами шин, и от асфальта идет пар. Она и забыла, как сильно здесь темнеет по ночам. Через дорогу перебегает олень, и автобус сворачивает в сторону. Снова мелькает дорожный указатель. На нем обозначено расстояние до Трейверз Сити. О, Боже!

Когда автобус, наконец, подъезжает к остановке, его тормоза протестующе взвизгивают, и водитель объявляет в микрофон скрипучим голосом: «Пятнадцать минут, ребята. Ни минутой больше». Она смотрится в карманное зеркальце, причесывает волосы, слизывает помаду с зубов. Она смотрит на следы от сигарет на пальцах и думает, заметят ли их родители. Если они здесь.

Она входит в здание автовокзала, не зная, что ее ожидает. Ни одна из сцен, которые она проигрывала в голове, не подготовили ее к тому, что она видит. Там, среди бетонных стен и пластиковых стульев автовокзала Трейверз Сити, штат Мичиган, стоит группа из сорока ее братьев, сестер, тетушек, дядюшек, кузин и бабушка с прабабушкой впридачу. У них на головах нелепые шляпы для вечеринок, огромные накладные носы, поперек всей стены прикреплен огромный плакат, отпечатанный на компьютере, который гласит: «Добро пожаловать домой!»

Через толпу приветствующих прорывается ее отец. Она смотрит на него сквозь стоящие в ее глазах слезы, подобные горячей ртути и начинает заученную речь: «Папа, прости меня. Я знаю…»

Он прерывает ее: «Тише, дитя мое. Для этого у нас нет времени. Нет времени на извинения. Ты опоздаешь на вечеринку. Дома тебя ждет банкет».

Мы привыкли искать ловушку в любом данном нами обещании, но притчи Иисуса о необыкновенном милосердии не предполагают никаких ловушек, не оставляют ни малейшей лазейки или повода чтобы отрешить нас от Божественной любви. У каждой из них есть своя мораль, и каждая кончается слишком хорошо, чтобы быть правдивой — или настолько хорошо, что они должны быть правдой.

Как сильно отличаются эти истории от моих собственных детских представлений о Боге. Да, Бог прощает, но неохотно, после того, как заставит человека почувствовать неловкость и раскаяние. Я представлял себе Бога как некую могущественную фигуру, предпочитающую любви страх и уважение. Вместо этого Иисус рассказывает об отце, который прилюдно унижает себя, бросаясь на шею сыну, который промотал половину семейного состояния. Он не читает с серьезным видом нравоучений: «Надеюсь, ты сделал соответствующие выводы!» Наоборот, Иисус описывает радостное возбуждение отца: «Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся, — а затем добавляет жизнерадостную фразу, — и начали веселиться».

Прощению мешает не замкнутость Бога, «и когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился», а наша замкнутость. Объятия Бога всегда раскрыты. Мы уклоняемся от них.