Благословение

– Я думаю… – Дженни поперхнулась. Неожиданно у нее перехватило дыхание. – Я думаю, скажите доктору, что я не хочу видеть ребенка совсем.

Глаза у миссис Берт были очень добрыми. Она говорила мягко:

– Это, вероятно, лучше всего. В подобных обстоятельствах мы часто именно это и советуем.

– Да. Только вы обязательно скажите доктору.

– Да, Дженни, я скажу ему.

Несколько раз в торговом центре Дженни ловила себя на том, что пыталась заглянуть в детские коляски и заговаривала с молодыми мамами, чтобы иметь возможность взглянуть на их детей. Она смотрела на розовое или красное личико маленького человечка, кричащего или спокойно спящего под своими покрывалами. И всегда ее чувства колебались между принятым уже решением, достигнутым с такой болью, и глубокой печалью от необходимости расстаться с тем, что было еще так же крепко прикреплено к ней, как ее руки и ноги.

Однажды по дороге к книжной лавке она проходила мимо магазина и зашла купить желтое покрывало с ленточкой.

– Для моей подруги, – сказала она и на мгновение опешила от того, что пыталась скрыть свое собственное положение. – Я хочу подарить ей до рождения ребенка. Желтое не имеет значения для того, кто родится – мальчик или девочка, да? И мне бы хотелось вон ту шапочку, вышитую.

Продавщица бросила взгляд на старенькое пальто Дженни, которое едва застегивалось на ее животе.

– Это дорогая шапочка, там ручная вышивка.

– Ничего страшного.

Горькая мысль возникла у нее. Самое лучшее – а почему бы и нет? – для внука Мендесов. Она подавила эту мысль. Противно, Дженни, и недостойно тебя.

В своей комнате в тот вечер она долго рассматривала в зеркало свое отражение. Достанутся ли ребенку какие-нибудь ее черты? Лицо может быть круглым, как у нее, или продолговатым, как у ее матери; у него могут быть опаловые глаза, как у Питера, или – не дай Бог – узкие, как у его матери.

Потом она начала писать записку.

«Дорогое дитя!

Я надеюсь, что родители, вырастившие тебя, отдадут тебе это письмо, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы понять все. Мать, которая родила тебя, и… – она начала писать было «мужчина», но потом изменила решение и написала —… мальчик, который был твоим отцом, – люди хорошие, но глупые, каким, надеюсь, не будешь ты. Мы были слишком молоды, чтобы ты вошел в нашу жизнь. Может, мы были эгоистичными тоже, желая, чтобы не нарушились наши планы. Некоторые настаивали, чтобы я избавилась от тебя, сделала аборт, но я не смогла сделать этого. Ты уже развивался, и я должна была позволить тебе вырасти. Я должна была разрешить тебе иметь свою собственную жизнь. Надеюсь всем сердцем, что она у тебя будет прекрасной. Я отдаю тебя замечательным людям, которые хотят иметь тебя и сделают для тебя гораздо больше, чем могу я. Надеюсь, ты поймешь, что я делаю это из любви к тебе, хотя, может быть, это и не похоже на любовь. Но это так, поверь мне, моя дочь или мой сын. Это так»

Затем, не подписав записку, она положила ее на вышитую шапочку, завернула сверток и завязала ленточку.

Ее взяли в середине ночи. Роды были скорыми. Незадолго до рассвета, после четырех часов боли, которая становилась все сильнее и сильнее, а потом стала совершенно нестерпимой и нечеловеческой, так что она искусала в кровь свои губы и в бессилии опустила вспотевшие руки на кровать, она ощутила последний ужасный толчок. Затем вдруг наступило облегчение и покой. Лежа на кровати и наслаждаясь покоем, она услышала крик, похожий на жалобный плач, и потом где-то за ее головой какой-то отдаленный голос сказал:

– Это девочка, чудесная девочка, Дженни. Три килограмма двести граммов.

Приподнявшись на локте и ощущая неимоверную усталость, она увидела неясный расплывшийся образ: медсестра или доктор, кто-то в белом, завернули что-то в одеяло и унесли его.

– У нее есть все, что должно быть? – прошептала Дженни.

– Все, что она должна иметь. Десять пальцев на руках, десять на ногах и хорошие легкие. Ты слышала ее крик.

– Все в порядке?

– Все. Она чудесная. Ты хорошо потрудилась, Дженни.