Блаженство по Августину

Не без опасений, весь начеку, как бы чего неприятного и неожиданного с ним вновь не случилось, не злоключилось, настороже он вышел на улицу. Зловещим предчувствиям и дурным навязчивым мыслям ни в коем разе поддаваться нельзя, несчастную судьбу следует ломать решительно через колено, как сухие дрова. Оттого он и двинулся в любимые бани Антонина не напрямик, а сначала завернул на рынок, где все вроде бы напрочь забыли о недавнем конфузе, приключившемся с глубокоуважаемым, несмотря на молодость, профессором Аврелием Августином.

Тем не менее зеленым кушаком в последний день виноградных каникул он на всякий несчастливый случай больше не опоясывался. Зачем, скажите на милость, нарываться, без толку напрашиваться на оскорбления от разнузданных «синих»? Подумывал он также о том, кабы для надежности захватить с собой пару рабов покрепче, но делать этого не стал. Чего доброго решат, будто ритор Аврелий кого-то боится средь бела дня в добропорядочном Картаге?

КАПИТУЛ IX

Год 1136-й от основания Великого Рима.

7-й год империума Грациана, августа и кесаря Запада. 3-й год империума Теодосия, августа и кесаря Востока.

Год 382-й от Рождества Христова.

Столичный Картаг в провинции Африка. Ноябрьские иды и последующие дни в завершении консульского года.

Личный день рождения под астрономическим знаком Скорпиона в самый первый день ноябрьских ид Аврелий никак не числил среди счастливых дат. Ни телесно, ни духовно большой удачей, подлежащей безудержному, беспорядочному, беспримерному и непомерному хвалебному празднованию, его осеннее появление на свет он не считал.

Похваляться тут нечего… Не такое уж это в конечном счете преогромное счастье родиться леденящей душу мрачной осенью, когда день ото дня теплое светлое время становится все короче и короче, а ночь от ночи холодная, волглая, знобящая тьма удлиняется и тяжелеет вплоть до зимнего солнцестояния, когда обретают некий метеорологический смысл легкомысленные разговоры о весеннем возрождении и воскресении природы или человека. Ведь не случайно же условные даты рождения Иисуса и Митры относят на один и тот же двенадцатый день в декабрьские иды? Хорошо им в ликах-ипостасях, берем по-человечески, если их накануне еще не было. Лиха беда печальное продолжение, когда оно непременно хуже, чем веселое начало, думать не думающее о грустном конце…

Аврелий нередко предавался хмурым и унылым раздумьям, одновременно страдая от изжоги и похмелья после вчерашних чревоугодных обжорных излишеств и непотребного переизбытка подогретого вина. Ни телу, ни душе столько не надо, а человек все жрет и пьет, лопает, лакает, будто не в себя, словно в последний раз в жизни, а завтра ему уж вовек ничуть не удастся утолить голод и жажду.

Много это ли или мало употребить до петушиной пополуночи пять-шесть-семь, даже восемь, секстариев вина, из которых два последних вовсе не были разбавлены?..

Ох тяжелы воспоминания о том, сколько вчера выпито и съедено… Говорите, мол, вчерашнего добра брюхо не помнит? Как бы не так! Еще как оно его, подлое, наутро не забывает. Не понос, так запор или сразу то, другое, чего-нибудь непотребное, в одно и то же время на больную голову. Синхронно, определимся сугубо по-гречески…

Все бы ничего, но болезнетворные утренние страдания Аврелия в нагрузку ко всему сейчас отягчаются нравственной немощью, обычной для него в деспотической перемене времен года, когда с северо-запада задувает зловредительный экирон, принося с собой снеговые мокрые дожди, дурную погоду заодно с мерзопакостным упадком сил и духа. Оттого, наверное, начиная с ноябрьских календ, его порой одуряюще одолевают скверные обессиливающие приступы перемежающейся лихорадки. Зимой-то, в декабре, в январе к этому отсыревшему безобразию и простудному времечку как-то привыкаешь, приспосабливаешься, хотя и не без отвращения…

Но до того-то в отвратном варианте привычного осеннего недуга ни читать, ни писать, ни говорить, ни чего-либо определенного встать и сделать самым решительным образом невозможно. Было бы совсем замечательно никого и ничего кругом не видеть, не слышать…

Должно быть, хорошо стать аскетом, пифагорейским или манихейским. Принимаешь обет молчания, сам молчишь и никто к тебе с глупейшими разговорными словесами не лезет.

Одно плохо, коль запрещено аскетическим обычаем принимать пищу и носить одежду животного происхождения. В таком вот поганом укладе без шерсти, мяса и рыбы возможно совсем пропасть от холода. А вот когда ешь вдоволь, то и согреваешься получше, чем от угарной жаровни в спальне или под толстым и колючим шерстяным верблюжьим одеялом.