Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

Оставшиеся же круглыми сиротами без надежды на приют даже у дальней родни шансы на выживание имели самые смутные. В 1970-х годах пожилая немка Паулина Хаммер рассказывала в письме Ричарду Коллиеру, чем для нее обернулась потеря родителей в 1919 году. Восемнадцатилетняя старшая сестра восьмилетней Паулины осталась за главную в семье из пяти осиротевших детей, включая мальчика-приемыша, и делала все что могла, чтобы как-то удержать этот выводок на плаву. «Но месяцев через девять она сломалась, и мы вынужденно разбежались кто куда», – писала Паулина. О дальнейшей судьбе своих Geschwister

[385]

 – ни слова, лишь горькие сетования на то, что смерть родителей омрачила всю ее последующую жизнь. Интересно, в национальных правительствах тех лет муки совести никого не терзали? Не исключено, хотя и недоказуемо, что именно массовость сиротства вследствие той пандемии как раз и привела к законодательному разрешению брать приемных детей во Франции в 1923 году и в Британии тремя годами позже, после столетних бесплодных кампаний за принятие таких законов. Лучше поздно, чем никогда, и миллионы детей, вероятно, были спасены благодаря этим законам, но, как ни крути, законодатели все-таки явно припозднились, поскольку множество осиротевших в 1918–1919 годах из-за испанского гриппа детей до этих милостивых законодательных разрешений попросту не дожили.

Многое постигается в сравнении: СПИД оставил сиротами миллионы детей, Эбола – тысячи. Органы социальной опеки повсеместно отмечают, что эти дети автоматически оказываются в группе риска по всем параметрам: отчисление из школы; недоедание; беспризорность; эксплуатация детского труда; проституция; преступность… И это в наши-то дни, а в 1918 году ситуация была уж точно никак не лучше. В одной только Южной Африке и за один лишь «Черный октябрь» осиротело около полумиллиона детей. Южноафриканские власти совместно с полицией, почтой, железными дорогами и некоторыми религиозными объединениями запустили амбициозную программу строительства детских домов, вот только места там предназначались в основном для сирот из белого меньшинства. Для сотен же тысяч сирот из коренных народностей или цветного населения не делалось практически ничего, и, если их не брал под крыло кто-то из сородичей, они чаще всего оказывались либо батраками чуть ли не в рабстве у плантаторов, либо бесправной прислугой, либо нищими бездомными бродягами.

В 1919 году, зачитывая обвинение цветному воришке из числа этих «отбросов гриппа», кейптаунский прокурор нарисовал весьма живой словесный портрет обвиняемого: «Дома у него нет; где его родители и что с ними сталось – он без понятия; ни возраста, ни фамилии, ни имени своего он не знает, и даже не интересовался всем этим никогда до сегодняшнего дня. Ночует он вместе с другими оборванцами то под пирсом, то на свалке, прикрывшись старыми картонными коробками, а когда повезет – то на привокзальных запасных путях в купейных вагонах, желательно первого класса. Выглядит голодным заморышем, кормится отбросами с помойки или, если получится, тем, что удается где-нибудь по-тихому стащить, и в школу, говорит, никогда в жизни не ходил». И резюме: «…один из десятков мальчишек его возраста, которые целыми днями шляются по городу, а ночью спят где придется». Председатель суда признал беспризорника виновным в серийных мелких кражах и приговорил к четырем годам в исправительном учреждении.

Короче, грипп повсеместно смел с доски слабые фигуры, и общество, пренебрежительно махнув рукой на остатки этих «нежелательных элементов», бодро зашагало по пути восстановления. Понаделали новых детей (в 1920-х были побиты все рекорды рождаемости) – и вскоре восстановили и превысили довоенную численность народонаселения. А в некоторых странах помимо демографического наблюдался еще и небывалый экономический взлет с отскока. В США, к примеру, и промышленное производство (кроме фармакологической отрасли и производства медоборудования), и деловая активность пережили в 1918 году тяжелый спад из-за гриппа, однако в итоге, стараниями американских экономистов Элизабет Брэйнерд и Марка Зиглера, сподобившихся сопоставить показатели смертности от гриппа с последующей динамикой личных доходов населения раздельно по штатам, была выявлена поразительная закономерность: темпы роста подушевых доходов по штатам на протяжении 1920-х годов были прямо пропорциональны убыли населения каждого штата в результате пандемии гриппа. Причем этот эффект стал следствием отнюдь не притока капитала, а именно наглядно давшей о себе знать способности человеческого общества к пружинистому восстановлению от пережитого шока[386].