Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

Первый этап весеннего наступления немцам удался, и к началу апреля они потеснили союзников в среднем на 60 с лишним километров вдоль всей линии фронта. 9 апреля начался второй этап их наступательной кампании под кодовым названием «операция Жоржетта», и снова увенчался отвоеванными у союзников по Антанте территориями. Пришедший в мрачное расположение духа британский главнокомандующий сэр Дуглас Хейг призвал своих людей «биться до последнего, но отразить наступление». А ближе к концу апреля «Жоржетта» как-то сама собой захлебнулась и была остановлена. На 27 мая немецкий генштаб назначил начало третьего этапа наступательной кампании – «операцию Блюхер», – но с «Блюхером» как-то сразу не задалось, и в июне на фронте ненадолго восстановилось шаткое равновесие. А в июле последовало мощное контрнаступление французов, положившее конец надеждам немцев на победу в «сражении за кайзера». В августе союзники возобновили успешные наступательные операции и полностью вытеснили войска Центральных держав с территории Франции. На этом война и закончилась.

Принято считать, что к июню войска Центральных держав в своем наступательном порыве оторвались от налаженных линий снабжения и стали испытывать острый дефицит провианта и боеприпасов, да и просто выдохлись, – отсюда и последующие результаты. Вот только в хронологические рамки событий это объяснение укладывается плохо, поскольку разваливаться у них все начало на полтора месяца раньше – примерно с середины апреля. Так ведь именно в этих числах до окопов и добрался грипп. Обе стороны начали нести тяжелые небоевые потери, однако участник боев Эрнст Юнгер, вспоминая, как его штурмовой батальон выдвинулся на передовую и закрепился на оборонительных позициях в небольшом леске в двадцати километрах к югу от Арраса («лес Россиньоль» на британских военных картах того времени, «роща 125» на немецких[416]), позже рассказывал, что, по всем ощущениям, болезнь ударила сильнее по их стороне. Об очередной порции вновь заболевших докладывали ежедневно, ряды боеспособного личного состава таяли на глазах, а батальона, который должен был прибыть им на смену, они так и не дождались, потому что он оказался почти полностью «выкошен» еще до начала передислокации. «Хотя мы знали, что болезнь распространяется и среди врага, все равно сами мы из-за скудости рациона были ей более подвержены и страдали сильнее. Молодые бойцы, в частности, иногда и вовсе умирали в первую же ночь. А нам нужно было еще и держать себя в состоянии полной боеготовности все это время, поскольку над нашей рощей 125 безостановочно стелился черный дым, будто мы варимся в каком-то ведьмовском котле»[417]

.

Историки в своем подавляющем большинстве отказываются считать грипп решающим фактором, определившим победителя, хотя и признают, что он ускорил развязку. Лишь двое ученых, нарушив негласную академическую субординацию, осмелились озвучить логичную, в общем-то, гипотезу, что грипп «наказал» Центральные державы значительно тяжелее Союзных и тем самым склонил чашу весов в сторону последних, предрешив исход Первой мировой. Военный историк Дэвид Забецки[418] полностью согласен с Юнгером относительно того, что нехватка продовольствия в немецких войсках подорвала здоровье немецких солдат и серьезно усугубила последствия гриппа среди них

[419], а политолог Эндрю Прайс-Смит[420]

утверждает, что смертоносная осенняя волна стала последней соломинкой, переломившей хребет расшатанной войной Австро-Венгерской империи.[421] Не исключено, что Людендорфу под конец войны стали мерещиться огненные письмена на стенах, предрекающие скорбную участь Германии и ему лично: во всяком случае, в конце сентября у него случился тяжелый нервный срыв, и штабным офицерам пришлось срочно вызывать к главнокомандующему психиатра.

Условия в Центральной Европе к осени 1918 года сложились крайне тяжелые, хотя об истинной степени тяжести ситуации в этом регионе за его пределами до окончания войны даже представления не имели, да и по ее окончании осознали всю масштабность случившейся там гуманитарной катастрофы далеко не сразу. Зато писатель Стефан Цвейг сразу же уловил ее тяжелый привкус впереди, возвращаясь из благополучной Швейцарии в родную Австрию в один из первых послевоенных месяцев. Поезд остановился на пограничной станции, вспоминал он в своих мемуарах[422], и там его вместе с другими пассажирами попросили покинуть «шикарные, вылизанные дочиста» швейцарские вагоны и пересесть в австрийский состав: