Блек. Маркиза д'Эскоман

— Черт побери! — закричал он. — Хорошеньких дел натворило здесь ваше глупое животное: петуха-кохинхинца я выписал из Лондона; он обошелся мне ни много ни мало в двенадцать пистолей! Надо же вам было, шевалье, прийти сюда, и прийти в такой компании! Даже не знаю, почему я не зову своих людей и не приказываю им сию же минуту повесить это гнусное животное.

— Повесить Дюмениля! — завопил шевалье, совершенно выведенный из себя этой угрозой. — Хорошенько подумайте, брат, прежде чем отдать подобный приказ! Я сказал вам, что эта собака мой друг, и я буду ее защищать хоть ценою смерти!

Бедный шевалье, услышав угрозу своего брата, одним прыжком вскочил на ноги и, в свою очередь грозя ему в ответ, вовсю потрясал своим табуретом, как будто уже находился перед лицом врага.

Его воинственное поведение сильно удивило барона, всегда считавшего брата всего лишь мокрой курицей, как он сам говорил.

— Вот так-так! Но какая муха укусила вас, брат? — воскликнул барон. — Я раньше не замечал за вами подобных героических порывов. Выходит, что вы столь же опасный гость, как и ваша собака? Ну, давайте, — продолжал он, бросив взгляд на несчастного петуха, которого Блек положил на пол, как будто приготовясь поддержать в случае надобности своего хозяина, — давайте, рассказывайте мне побыстрее, о чем идет речь, и покончим с этим.

Шевалье поставил свой табурет, сделал Блеку знак вести себя спокойно и после минутного молчания, собравшись с силами, сказал:

— Брат, я желал бы получить известия о госпоже де ла Гравери.

Если бы за окнами раздался гром, то господин барон был бы поражен этим не больше, чем неожиданным вопросом, вылетевшим из уст шевалье.

— Известия о госпоже де ла Гравери? — вскричал он. — Но мне кажется, мой дорогой Дьёдонне, что если вы ждали до этого дня, чтобы узнать о ней, то теперь, по правде говоря, вы несколько поздновато беретесь за это.

— Да, брат, — смиренно ответил шевалье, — да, признаюсь, что с моей стороны было бы более уместным попытаться выяснить, что стало с Матильдой, сразу после моего возвращения во Францию, но что вы хотите! Другие заботы…

— Вне всякого сомнения — заботы о вашей персоне: судя потому, что мне рассказывали о вас, а также по вашей цветущей физиономии и жирку, свисающему со всех боков и заставляющему трещать по швам вашу одежду, легко догадаться, что если вам была безразлична судьба вашего брата и вашей жены, то уж заботами о своем желудке вы не пренебрегали.

— Довольно, брат, отбросим в сторону все упреки, сегодня, сию минуту, я желаю знать, что стало с Матильдой после моего отъезда в Америку.

— Бог мой, ну что я могу вам сказать? Я и видел-то ее всего один раз, когда потребовалось уладить дело, порученное мне вами, и должен признаться, что нашел ее гораздо более сговорчивой, чем ожидал. Это создание вовсе не было лишено здравого смысла; она тут же поняла, в какое исключительное положение ее поставил допущенный ею проступок, и с готовностью согласилась на то, что я в качестве главы семьи обязан был потребовать от нее.

— Но в конце концов, что это были за условия, которые вы посчитали себя обязанным поставить ей? — вскричал шевалье, с удовлетворением отмечавший, что его брат опережает те вопросы, какие он рассчитывал ему задать.

К несчастью, барон был более тонким дипломатом, чем шевалье; по напряженному выражению лица своего младшего брата он догадался, что за его вопросом что-то скрывается, и на всякий случай решил ни слова не говорить о том, что произошло когда-то между ним и его невесткой.

— Бог мой, — с простодушным видом произнес он, — в этот час я и вспомнить-то ничего не могу: насколько мне помнится, это было обещание более не носить вашего имени, а также согласие, что ваше состояние перейдет ко мне, если вы умрете бездетным.

— Но, — спросил шевалье, — как же Матильда, будучи беременной, могла решиться подписать этот документ, обрекавший ее ребенка на нищету!

— Сама та легкость, с какой она на это согласилась, могла бы вам доказать, если вы все еще в этом сомневаетесь, сколь справедливыми и обоснованными были выдвинутые против нее обвинения, ведь она даже не осмелилась отстаивать то, что должна была расценивать как наследственное имущество своего ребенка.

— А этот ребенок? Что с ним сталось? — спросил шевалье, решительно приступая к интересовавшему его вопросу.

— Этот ребенок? Спросите лучше, известно ли мне, что он вообще был? Неужели вы полагаете, что я могу позволить себе тратить время, следя за любовными похождениями этой распутницы? Она где-то родила, где — не знаю; два года спустя она скончалась. Здесь у меня в письменном столе лежит свидетельство о ее смерти. Возможно, все дело ограничилось выкидышем; так как у меня не вызывает сомнения, что если этот плод греха был бы жив, то тогда не преминули бы обратиться к моему всем известному милосердию с просьбой помочь этому несчастному малышу или малышке.