Блэк Виллидж

Потом Гудман очнулся и встряхнул рукой. В омывавшей нас черноте всплыли едва различимые лепестки огня, замерли перед нашими головами, настолько слабые, что у нас на лицах не заиграла ни одна новая тень. От запястья и до первых суставов пальцев плоть Гудмана нескончаемо истощалась, и так на протяжении дней или лет, или того больше, поскольку с наших первых шагов в кромешной тьме время не подчинялось более известным правилам, уже не текло вокруг нас размеренно, оно не переставало прерываться, останавливаться, потом возобновляться, так что мы никогда не могли его измерить, даже когда предпринимали усилие, чтобы количественно определить его длительность речью, рассказами, или сказнями, или мелкими словесными излияниями подобного рода.

– И на что это похоже? – спросил Гудман.

– В действительности ничего не видно, – вздохнул Тассили. – Блэк Виллидж или что там еще, ничего не видно. Черно и никаких оттенков. Не узнать, существует ли или движется ли там что-то.

– Лучше уж здесь, – сказала я.

– К чему ты все это говоришь, Тассили, – сказал Гудман. – Просто глупости городишь.

– Об этом, о Блэк Виллидж, уже шла речь, – начал оправдываться Тассили.

– К чему об этом говорить, – бросил Гудман.

На меня накатило бессилие. Я больше не могла стоять. У меня задрожали и начали подгибаться ноги. Повалившись рядом с Гудманом, я задела его плечо, и он потерял равновесие. До тех пор он оставался на корточках, а теперь рухнул рядом со мной.

В очередной раз мы втроем лежали вповалку вплотную друг к другу.

Мы оставались в том же положении, медлительно и длительно безмолвствуя, на протяжении медлительных и длительных часов. Я в упор разглядывала угли, почти без света рдеющие на руке Гудмана. Мысли мои кружили на месте и никуда не вели. Мне бы хотелось что-то припомнить, например выдержку из моего предыдущего существования или хотя бы из одного из тех искалеченных рассказов, которые мы пытались огласить во время нашего перехода – скажем, недавно, если представление о недавнем еще имело какой-то смысл. Ничего не приходило на ум.

Вдруг Тассили задал вопрос.

– Твоя рука, она же рано или поздно перестанет гореть? – внезапно забеспокоился он.

Гудман поднес руку к глазам, или, по крайней мере, к лицу, или, по крайней мере, к тому, что занимало его место. Какое-то мгновение он изучал крошечный очажок. Потом вновь опустил руку на колено.

– Пока топлива хватает, – сказал он.

– Хорошо, – прокомментировал Тассили.

– Кончится еще не скоро, – добавил Гудман.

Думаю, он пытался нас обнадежить. В головах у всех промелькнула мысль, что пора шагать дальше в темноте, в кромешной, черной как смоль темноте.

Во всяком случае что касается меня, у меня она, эта мысль, промелькнула.

– Не хотелось бы, чтобы все это кончалось в темноте, – сказала я, – то есть я имею в виду в кромешной, черной как смоль темноте.

– Другой темноты не бывает, – заявил Тассили.

– К чему вы все это говорите, – сказал Гудман.

35. Нуар 4

Я в очередной раз привстал на цыпочки, чтобы выглянуть в амбразуру. Из проема пахнуло влажным ельником и грибами. С той стороны было ничего не различить. Черная как смоль темень была столь густой, что проникала под веки с причмокиванием, как бывает, когда пытаешься выдернуть ногу из лужи дегтя.

– Ты что-нибудь видишь? – спросил Гудман.

Он прервал тишину, которая висела над нами не знаю уж сколько времени. Между нами не было прохладцы, напротив, мы чувствовали себя собратьями, мы были близки друг к другу, но совсем обессилили и копили последние силы на то, чтобы делать вид, что дышим, что стоим на ногах, что живем. Рука Гудмана загорелась с трудом, но продолжала гореть и своим слабеньким светом оказывала нам поддержку – по крайней мере, тогда, когда мы приводили в чувство наше зрение, что случалось все реже и реже. Гудман пошевелил рукой, и из нее брызнули тонюсенькие искорки, тут же превращающиеся в красновато-коричневые, едва светящиеся хлопья, которые замирали, так и не погаснув, на уровне его лица, ничего все же на нем не высвечивая. От запястья и до первых суставов пальцев плоть Гудмана нескончаемо истощалась, и все это на протяжении часов или дней, или того больше, поскольку вокруг нас время больше не поддавалось измерению, больше не разворачивалось, а иррациональным образом прерывалось или заикалось. Огонь был как раз таким, каким, разжигая, характеризовал его Гудман: медленный, очень медленный огонь, огонь запредельной медлительности.

– Ничего не видно, – сказал я. – Темень черна как смоль, так густа, что проникает под веки с причмокиванием.

– С причмокиванием? – заинтересовалась Мириам.

Она повалилась совсем рядом, невидимая, вне досягаемости жалких отблесков, которые срывались с руки Гудмана. Она не шевелилась с тех пор, как в последний раз брала слово. Как всегда, история оказалась закрыта, не окончившись, сама мысль о том, чтобы ее продолжить, растворилась в небытии вместе со всем остальным.